Часть дома, которая сохранилась, состояла из заброшенного первого этажа и двух больших комнат второго, на которые можно было попасть через галерею с «птичьей площадкой», или внешней деревянной лестницей, ведущей на второй этаж. Одну из комнат занимали Али и его несчастная красавица-жена Аврора. Другую комнату матери сдал Богер, который жил в современной квартире в доме по соседству. По-видимому, она познакомилась с ним где-то на светском мероприятии и тогда сказала, что он ей показался интересным, хотя и непростым человеком. Братья были офицерами иранской армии: подтянутые, с беглым французским, они тайно осуждали британскую монополию на персидскую нефть. Они с некоторым трудом скрывали восхищение Германией. Но были джентльменами и готовы были протянуть руку помощи беженцам из экзотического Лахистана, сиречь Польши.

Наш обломок жилища отделялся от новой улицы импровизированной деревянной стеной с декоративными портьерами, которые не могли нас защитить от холодных восточных ветров. Но неровный пол был покрыт великолепным персидским ковром. На этом обстановка заканчивалась — не было ни кроватей, ни мебели, ни кухни. Туалет — один на две семьи — был снаружи, внизу под лестницей. Нужны были срочные инвестиции, и последняя золотая монета матери была обращена в спальные принадлежности (матрасы и одеяла) и блестящий примус. Осталось достаточно на самую необходимую одежду. Дамам были пошиты три элегантных костюма — пиджаки и юбки — необходимые для поиска работы, а меня, тринадцатилетнего, оснастили всем необходимым для польской гимназии в Тегеране.

Одеяние мое было, мягко говоря, эксцентричным. Портной снял с меня мерки на пару бриджей и сюртук в тон из довоенного английского твида. Этот был ответ матери уродливому новому миру. У меня не хватило мужества сопротивляться, и в итоге мне пришлось терпеть бесконечные шутки моих идущих в ногу со временем товарищей — в длинных брюках и курточках.

Мы жили в подвешенном состоянии: чтобы свести концы с концами, надо было найти работу, и быстро. Тем временем примус зажил собственной жизнью, монотонно снабжая нас горячей свеклой с кусочками печени — это были самые дешевые продукты у уличных торговцев. К этому добавлялись финики и местная халва, которые мы запивали местным чаем с южных склонов Кавказа. Хлеба было мало, а такая роскошь, как сахар, масло и молоко, была нам не по карману. Мать сделала широкий жест, отказавшись от щедрого пайка нашего лагеря… Окупится ли риск, на который она пошла?

Да, риск окупился. Сестры скоро стали телефонистками в одной из польских организаций, благодаря своему умению говорить: «Can I help you?» («Могу я чем-нибудь помочь?») — с безупречным английским акцентом, хотя больше ничего они сказать не могли. Но не надолго. Анушка оказалась лингвистом, а Тереска — с более широким базовым образованием — получила квалификацию секретаря. А тем временем владелец кинотеатра нанял мать преподавать французский двум своим дочерям, Шахин и Махин. Это не была настоящая работа с полной занятостью, но зато иногда мать приглашали к столу. Меня тоже приглашали, так как за обедом следовала игра в волейбол с подопечными матери. Меня это ничуть не смущало: девочки были очаровательны, хотя все время хихикали.

В этот период у матери было достаточно свободного времени, и она проводила какую-то часть дня с нашей соседкой Авророй, которая все время отчаянно искала ее общества. Когда Аврора не разговаривала с матерью, она пела печальные песни о парижских бульварах. Вскоре после того, как мы уехали с Лалезара, мы узнали, что она покончила жизнь самоубийством.

* * *

Облаченный в свой эдвардианский твид, я стоял перед польской гимназией. Это была маленькая школа, в ней было не больше 30 учеников в двух младших классах. Город привлекал семьи, которые хотели начать жизнь сначала и идти дальше, среди них были выдающиеся учителя. По крайней мере треть учеников были польскими евреями, которые привезли с собой стремление учиться и идти вперед. Нормальный учебный год был восстановлен, хотя учебников и других вспомогательных материалов было мало: все, что у нас было, — это бумага и карандаши.

Установка на результат была сильна. Я уже открыл для себя радость учения и успеха и принял участие в соревновании. Скоро у меня появились новые друзья, троих из них я помню особенно хорошо. Игнац Абрамович был крепкий польский еврей на два года старше меня, из таких, с кем я бы и в окопе сидеть не возражал. Его родители были добрые гостеприимные люди, и я помню роскошные чаепития в их квартире. Красивый Женек Клар тоже был еврей. Он был даже старше Игнаца и служил нам чем-то вроде примера для подражания, потому что имел светский вид и костюм-тройку. Моя мать часто мечтательно называла его мать «блистательная пани Клар». Она была платиновой блондинкой, гораздо богаче, чем любой из нас, и habituée[35] высшего света. Наши дорожки пересеклись позже, в Польской военной школе, потому что семья Женека была абсолютно полонизированной, и он добровольцем пошел в армию. В отличие от Игнаца, который поехал в Палестину бороться за дело Израиля.

Мой третий друг Рысь Страшак мог похвастаться уличными талантами, которые меня особенно впечатляли. Спортивный от природы, с низким голосом, он хорошо ориентировался в иранской жизни, так как отец его приехал на Ближний Восток задолго до войны. Рысь неплохо говорил на фарси, и подростковые уличные банды, представлявшие опасность для нас, детей-иностранцев, его не трогали. Он научил меня полезным фразам, например словам: «Ман тора дуст дарам» («Я тебя люблю»), иранскому национальному гимну «Шохан шохе мо зенде бод» («Да здравствует царь царей!») и веселой песенке, которая начиналась такими словами: «Остот-ли баннох / Бегу йо аллох» («Бригадир Баннох, уходи, пожалуйста!»). Потом Рысь тоже поступил в Польскую военную школу.

Первой красавицей школы была Марыля Кршиваньская, старшая дочь знаменитого врача, которому предстояло стать командиром передового полевого госпиталя № 6 в битве под Монте-Кассино. Многие солдаты Второго Польского корпуса обязаны своей жизнью ему и его подчиненным. Марыля была жизнерадостной блондинкой. Очередь из юнцов, предлагавших проводить ее или поднести ей книги, была огромной. Я пристроился к ней в самом хвосте.

Дружба с Романом (Ромеком) Пузыной, моим сверстником и дальним родственником, была для меня особой. К сожалению, Пузыны скоро уехали в Исфахан, но мы с Ромеком снова встретились в военной школе в конце 1944-го или в начале 1945 года. Наша дружба сохранилась и по сей день.

* * *

В Тегеране 1942 года молодых поляков в военной форме было мало: армия была передислоцирована в Ирак. Но отважный капитан Анджей Чайковский из Первого уланского полка, друг нашей семьи, сумел добиться увольнительной и посетил нас. Их с Тереской часто видели вместе. После войны Чайковский вернулся в Польшу, стал членом антисоветского подполья, был арестован и расстрелян.

Другой воздыхатель Терески был совсем из иного теста. Его звали Эфтехарий, и он был известный иранский скрипач. Его игра трогала Тереску, но недостаточно. Не трогал ее и романтический Джафар (прямо из «Песни пустыни»[36]), являвшийся верхом и приносящий дары в виде шоколада. Шоколад принимался с благодарностью, но Тереска был разборчива и держалась на расстоянии. Анушка тем временем наслаждалась разнообразием. Я пытался вести учет ее ухажерам, но оставил это занятие: цифры были огромны.