Конечно, все это происходило под бдительным оком матери. Чтобы несколько охладить этот пыл, она рекомендовала моей сестре-вертихвостке завести дружбу по переписке с незнакомым офицером, тоже уланом, по имени Стах Ликиндорф. Анушку скоро утомили отношения на бумаге. Добрая Тереска сменила ее и продолжила переписку. Подозреваю, что сначала она пыталась сделать вид, что она Анушка. Так или иначе, их отношения бурно развивались, и весной 1945 года Стах стал мужем Терески.

Тем временем местная политика тоже вызывала бурные эмоции. В конце осени в Тегеране произошел переворот, за которым мы наблюдали с некоторой тревогой (из-за свиста пуль) и огромным интересом. Как только танки мятежников выехали в пригороды, торговцы коврами расстелили на улице свой товар. По-видимому, утрамбованные гусеницами танка, ковры приобретали искомый законченный вид, а затем эти нерушимые произведения искусства шли на продажу в модном конце Лалезара. Танки, впрочем, были из самых легких.

Мы попали в списки гостей на рождественский сочельник (Wigilia) в польской делегатуре — министерстве социального благосостояния. Это была кулинарная феерия, столы ломились от яств довоенного размаха и красоты. Мать сочла, что в данной ситуации это было уж слишком, но я не мог устоять. Я ел и ел, и на обратном пути пешком, посреди ночи, я неожиданно испытал странное ощущение: как будто стенки моего желудка сейчас лопнут. Это был урок на всю жизнь…

Писатель Мельхиор Ванькович называет свою жизнь во время войны «побегами травы, пробивающимися по краю бездны». Хотя он пишет о жизни в междуречье Днепра и Одера, это описание можно приложить и к нашей жизни в Тегеране, да и ко всей нашей одиссее. За островком нормальной жизни, который матери удавалось слепить из осколков, маячила суровая реальность.

К концу 1942 года до нас дошли слухи, что отца видели где-то в советской тюрьме или лагере. Воспользовавшись кратким пребыванием в Тегеране Тадеуша Ромера, посла Польши в Советском Союзе, направлявшегося из Куйбышева в Лондон, мать передала ему эту информацию и мольбу о помощи. Ромер ответил 29 декабря 1942 года: «Находясь проездом в Тегеране, я получил оба Ваши письма и через своего коллегу, который через несколько дней возвращается в Куйбышев, я отправляю их туда. Я распорядился, чтобы оба письма по отдельности были доставлены Вашему мужу, и телеграфирую приказ нашему представителю в соответствующем районе оказать ему срочную помощь от моего имени. Я очень счастлив слышать [от Вас], что он нашелся, потому что я недавно получил телеграмму от президента Республики с указанием разыскать его и выслал соответствующие инструкции. Теперь я смогу лично сообщить президенту о судьбе Вашего мужа». Должно быть, эти слова поддерживали надежды матери. Прошло еще шесть лет, прежде чем она узнала правду.

В начале 1943 года наша лалезарская интермедия закончилась. Богер и Али предъявили матери окончательный ордер на снос. Нам пришлось срочно искать новое жилье. Спасение пришло от отца Шахин и Махин. Он — робко — предложил нам каморку над входом в его кинотеатр. Мать согласилась, поскольку альтернативы не было. Это была одна комнатка с примыкавшей к ней чем-то вроде кладовой. До уборной (по-персидски, т. е. с дыркой в полу) надо было долго идти по петляющему коридору с голыми кирпичными стенами.

Мы прибыли с нашими постельными принадлежностями, драгоценным примусом и костюмами и столкнулись с совершенно примитивной жизнью. «Большая» комната была маленькой и пустой, а кирпичный пол — уже без всякого персидского ковра — был постоянным источником пыли. Кладовая, где мы разместили свои драгоценные пожитки, не имела замка, и нас тут же обокрали: примус и костюм матери были украдены.

К счастью, именно в этот момент матери и Тереске предложили скромную работу в делегатуре. Анушка уже работала там телефонисткой. С работой пришли продуктовые пайки и ежедневные хорошие обеды в ведомственной столовой. Жизнь снова налаживалась.

Кинотеатр находился на площади Сепах в центре старого Тегерана, недалеко от знаменитого крытого базара. Сепах был очень оживленным местом с очень бойкой торговлей. Уличные прилавки были уставлены халвой, финиками и гранатами. Были и прилавки с горячими закусками: я помню яйца самых разных животных всех размеров, зажаренные на открытом огне. Но главным преимуществом жизни на площади Сепах была возможность ходить в кинотеатр под нами. Хозяин был не то влюблен в советские фильмы, не то связан контрактными отношениями. Это отталкивало мать и сестер, но не меня. Я погрузился в советский кинематограф, зная, что у меня иммунитет к чарующим голосам Ленина и Сталина. Так, в самом сердце Тегерана я познакомился с эпопеями Эйзенштейна и советской версией Великой Октябрьской [социалистической революции]. Особенно хорошо я помню фильм «Мы из Кронштадта», в котором красные матросы спасают Ленина — те же красные матросы, которые восстали против его тирании четыре года спустя, — и радостные новостные ролики о том, как генерал Паулюс сдается под Сталинградом. Если вспомнить мою реакцию на разгром советских войск Гитлером — «Так гадам и надо!» — теперь я испытывал те же чувства, но наоборот. Одновременная ненависть и к нацистам, и к Советскому Союзу была уникальной чертой польских беженцев. Запад отставал от нас почти на целое поколение.

Другие кинотеатры в центре, гораздо более изысканные и с более космополитичным репертуаром, были для меня менее доступны, потому что мне надо было платить за билет. Но иногда меня водили, например, на диснеевскую «Фантазию» и «Победу в пустыне».[37] Самой трогательной чертой фильмов, которые показывали в Тегеране, были иранские субтитры. Они часто появлялись на широком экране, и аудитория читала их вслух громким хором.

Через два или три месяца мы без особого сожаления покинули Сепах и переехали в настоящую квартиру рядом с Реза-шахом. Переезд в этот респектабельный район стал возможен, потому что мать повысили и она получила пост в делегатуре в отделе образования и культуры. Это было началом ее карьеры на польской госслужбе. Непосредственным результатом этого стала возможность снять приличное жилье. Наша квартирка на втором этаже была невелика: две маленькие комнатки, плита в коридоре и коммунальная уборная. Но теперь мы спали на кроватях и наслаждались с балкона видом ухоженного хозяйского сада.

Наша квартира скоро стала центром социальной жизни. Я наблюдал рождение салона из ничего. Новости о том, что мать теперь может принимать всех, кто желал нанести визит, разлетелись быстро. Тех, кто приходил к ней в крошечную спальню, которая днем превращалась в гостиную, становилось все больше и больше. Молодые люди в военной форме — в основном англичане, — те, кто ценил образованных девушек в Тегеране на вес золота. Сестры приветствовали новые знакомства. Было здорово ходить в сопровождении воинов с далекого Альбиона. В их обществе улицы Тегерана становились гораздо безопаснее, и Тереска наконец рассталась со своим хлыстом для верховой езды.

Мельхиор Ванькович, дальний родственник, был одним из наших первых визитеров. (Это его образ «ростков травы, пробивающихся на краю кратера» лег в основу заглавия этой книги. Не пройдет и двух лет, как он станет летописцем битвы под Монте-Кассино.) Тетя Зося Ромер, знаменитая художница и родственница Станислава, первого серьезного поклонника Ани, пришла сделать карандашный портрет матери. Витольд Свентковский, старый друг семьи из Вильно, привел Леона Колонна-Чосновского. Этот визит положил начало многолетней дружбе матери с дядей Леоном.