Не успела она договорить, как Антоша уже был возле сюртука и дрожащими руками разворачивал слипшуюся от крови ткань.

– Есть метка, – сипло объявил он. – На подкладке напротив кармана. – Он поскреб ее ногтем и покачал головой. – Но она вся в крови, ничего не видно.

Амалия вздохнула и потерла рукой лоб.

– Значит, придется отстирывать, – сказала она устало. – Причем чужим людям поручить нельзя.

– Я умею стирать, – встрепенулся Антоша. – Можно я возьмусь?

Амалия пожала плечами.

– Как хочешь. Только сначала надо куда-то убрать… это… – Она подбородком кивнула на чемодан и его содержимое, разложенное на газетах.

– Предлагаю зарыть! – встрепенулся Казимир. – На пустыре!

– Вообще-то лучше, чтобы они сохранились, – извиняющимся тоном сказала Амалия. Она не стала уточнять, но каждый и так понял, что она имеет в виду.

– Если в доме есть погреб и он холодный, их можно пока спрятать там, – объявил Антоша.

– Погреб есть, – кивнула Амалия. – Вот что: там у дальней стены стоит такой особенный шкаф с бутылками, а за ним пустое место. Спрячем-ка чемодан пока туда.

Антоша кивнул и стал собирать в коричневый чемодан лишнее тряпье, после чего уложил туда руку и ногу, которые потеряли хозяев. Затем юноша захлопнул крышку и преданно поглядел на Амалию, которая открыла дверь.

– Идем, – сказала она, – я покажу тебе, где погреб…

Казимир воспользовался ее отсутствием, чтобы прикончить бутылку наливки. Через несколько минут Амалия с Антошей вернулись, причем молодая женщина на ходу стаскивала с рук перчатки.

– Так я заберу сюртук? – спросил Антоша. – Я его замочу, чтобы с него кровь смыть, а когда метка станет видна, я вас позову.

– Только постарайся никому на глаза не попадаться лишний раз, – посоветовала Амалия. – И руки потом как следует помой.

– Я что, не понимаю? – обиделся Антоша и умчался быстрее ветра, унося с собой драгоценную улику.

Амалия вытащила из кармана фальшивую бумажку, еще раз осмотрела ее и покачала головой.

– Послушай, племянница, – вдруг обеспокоился Казимир, – а ты уверена, что она фальшивая? Все-таки пятирублевая, сама знаешь, не радужная[27], чтобы ее подделывать…

– Почти уверена, – ответила Амалия. – Во-первых, краска сильно поплыла, и, во-вторых, бумага на ощупь немного не такая. Хотя рисунок… – Она задумалась. – Вроде бы с рисунком все в порядке. Но я не буду гадать, а пошлю ее Зимородкову вместе с письмом. Как же все некстати… Я же совсем другим делом собиралась заниматься!

– Что еще за дело? – спросил Казимир, садясь на кровать. Сейчас, когда чемодан с его отвратительным содержимым покинул комнату, дядюшка Амалии чувствовал себя значительно лучше.

– Об одной исчезнувшей жене, – ответила Амалия, не желая покамест вдаваться в подробности. – Дядюшка, вы что, и бутылку тоже?

– Она была почти пустая, – объявил Казимир, пожимая плечами. – И потом, должен же был я как-то справиться с волнением! Не каждый день, дорогая племянница, приходится находить в своем чемодане женские руки!

– Дядюшка… – предостерегающе зашипела Амалия, которая имела все основания опасаться, что их могут услышать. – Кстати, я должна вас сразу же предупредить: никаких гостей до полуночи в моем доме, никаких кутежей и никаких карт!

– Можешь не беспокоиться, мне карты уже несколько недель в руки не идут, – вздохнул Казимир. – Как гляну на них, все о Марысе вспоминаю.

– О какой еще Марысе? – машинально спросила его собеседница.

– О моей жене, – признался Казимир, исподлобья глядя на нее. – Которая в Варшаве живет.

– Дядюшка, когда же вы женились? – удивилась Амалия. – То есть… Погодите! Вы что, о той Марысе, которую я выдумала, говорите?

– А кто тебя просил ее выдумывать? – завелся Казимир. – Ты так все описала: как я детей обирал, как они у меня свету белого не видели, – что я их как живых представил! И с тех пор даже есть не могу спокойно, вот! – Он расправил плечи. – Я похудел, понимаешь ты, племянница, прямо весь извелся. Я… я даже спать не могу спокойно! Все мне кажется, что я последний человек на свете, негодяй неописуемый, и в Варшаве у меня жена, которая день-деньской из-за меня плачет.

– Дядюшка, вы сошли с ума! – только и могла проговорить Амалия.

– Ну, до такого еще, слава богу, не дошло, – мигом успокоился Казимир. – И все-таки вот зачем тебе понадобилось такую историю выдумывать, а? Я из-за твоей Марыси последний покой потерял! В карты играть не могу, в клуб не тянет, все думаю, как она там в Варшаве… бедная… без меня… – Он всхлипнул и, достав щегольский платочек, протер им глаза. – И Адочка стала волноваться, поняла, что у меня что-то не так. Тебе-то, конечно, все равно… – И без перехода он спросил: – Кухарка в усадьбе как, хорошая?

– Пелагея? – спросила Амалия, ничуть не удивленная переменой темы. – Вполне.

– Тогда пусть приготовит мне обед, – объявил дядюшка. – А то в станционных буфетах говядина такая, словно ее для подметок готовили, а куры просто кожа да кости. Так что вели накрывать на стол, проголодался я после всех треволнений.

По своему характеру, привычкам и складу ума Казимир Станиславович Браницкий, дядя Амалии, был законченный паразит.

Он стал паразитом точно так же, как другие люди становятся кондукторами, лавочниками, писателями или чиновниками какого-нибудь министерства. Такова была его сущность, его призвание и, если быть до конца откровенным, смысл его жизни. Идеальная судьба мыслилась Казимиру таким образом: у него всегда есть деньги на его нужды, причем он совершенно не заботится о том, где их достать, они как-то сами собой приходят к нему; своим временем он распоряжается, как хочет, и делает, что хочет, причем никто не имеет права его стеснять; у него нет ни перед кем никаких обязательств, и он никому ничего не должен. В общем, это была свобода в самом широком и неограниченном смысле слова, подкрепленная к тому же достаточным количеством денег, чтобы о них не думать.

Беда в том, что в жизни свобода одного частенько заканчивается там, где начинается свобода другого. К тому же в грубой реальности нередки были люди, которые вовсе не принимали во внимание чаяния самого Казимира и изо всех сил пытались подогнать его под свои вульгарные представления о том, каким человеком он должен быть и что именно делать. Они хотели, чтобы он вел примерную жизнь, остепенился, нашел себе работу, женился, более или менее счастливо старел рядом со своей женой – словом, жил как все.

Выражение «жить, как все» вызывало у Казимира оторопь, мысль о семье вгоняла его в состояние, близкое к панике, а при слове «работа» он приходил в такой ужас, что начисто терял способность соображать. О нет, он вовсе не был глуп! К примеру, Казимир видел, что «все», которым его призывают подражать, в подавляющем большинстве не удовлетворены своей жизнью и даже глубоко несчастны, что семья, которая считается поддержкой и опорой всякого здравомыслящего человека, со временем превращается в обузу и что работа, которая дает средства к пропитанию, на деле сводится к ежедневному унижению перед вышестоящими. Но если человек иного склада сделал бы из своих наблюдений вывод, что надо не оглядываться на других, не требовать от семейной жизни слишком многого и искать работу, которая тебе по сердцу, то Казимир попросту стал избегать того, что могло хоть как-то помешать ему существовать так, как он хотел.