– Que diable![43] – выругался де Бриак, втайне желавший преподнести бутылки к столу Липецких и надеясь…

Впрочем, какие теперь надежды! Он вскочил и в ярости пнул сапогом стенку оврага – по рыхлым комьям стекали вниз ручейки. Кусок земли отвалился и упал к ногам де Бриака. А на его месте майор увидел палец. Палец с остатками плоти. Вода продолжала стекать, обнажая кость, светившуюся в грозовой полутьме, будто торопилась что-то показать замершему под дождем майору. И тот, очнувшись, стал разрывать руками красноватую землю, сбрасывая ее вниз и уже не обращая внимания на потоки дождя, струившиеся по бледному и грязному лицу.

* * *

После грозы небо посветлело, расчистилось. Оторвавшись от книги, Дуня выбежала в сад. Последние тяжелые капли перлами скатывались с омытых дождем листов, пар поднимался от напоенной влагой земли, и вечерние лучи, проходя сквозь него, наполняли все пространство рассеянным золотым светом. В чарующем сиянии вновь закружились, ровно жужжа, вкруг благоухающих розовых кустов шмели. Запели смолкшие во время грозы вечерние птахи. Авдотья раскинула руки, прикрыла веки: как хорошо!

Вдруг за ее спиной хлопнула створка окна. Оглянувшись, Дуня увидела Дебриакова денщика, выбежавшего из гостевого крыла с кучей грязного платья, средь которого она опознала синий с красным доломан майора. Денщик казался испуганным. А вскоре, укрывшись за гардиной малой гостиной, княжна с тревогой наблюдала, как рассаживается по лошадям и подводам отряд солдат, вооруженных вместо ружей и пушек заступами. «Весьма любопытно», – сощурилась Авдотья. Ее беспокойство могло бы развеять если не слово, то хотя бы выражение лица майора, но де Бриака она успела заметить лишь со спины: одетый в сюртук и плащ, тот самый, что был на нем в первый день знакомства, он, чуть прихрамывая, шел в направлении въездных ворот.

«Что же происходит? – ходила из конца в конец гостиной Дуня, то и дело выглядывая в окно. – Новые распоряжения Буонапарте? Скорое выступление?» Она с досадой сдвигала рыжие брови. Как же узнать? Возможно, стоит навестить опоенного маменькиным рассолом Пустилье? Да, это будет вполне допустимо с точки зрения приличий – надобно только приготовить подкуп. И Авдотья отправилась на поиски господской кухарки: не может быть, чтобы на кухне не нашлось трех фунтов говядины, да кореньев, да соленых груздей.

Через час в сопровождении Настасьи и Марфы она уже стучалась в дверь к доктору. Больной сидел за столом, заставленном склянками и холщовыми мешочками с травами, и записывал что-то в уже знакомую Дуне книжицу в кожаном переплете. При виде вооруженного фарфоровой супницей неожиданного триумвирата он отложил перо и встал, имея вид бледный, но уже далеко не умирающий.

– Вы позволите, доктор? – Дуня кивком приказала накрыть стол. – Хотелось бы поскорее поднять вас на ноги.

– Благодарю вас, княжна. – Пустилье с опаской покосился на дымящуюся жидкость в супнице. – Но ведь это не… рассоль? Боюсь, я более не в силах испить этого, кхм, божественного нектара.

– О нет. – Дуня улыбнулась, самолично налив в тарелку супа. – Сие есть укрепляющий бульон. Называется солянка.

– Сольанка… – Пустилье с нерешительной улыбкой переводил взгляд с тарелки на Авдотью, а та вдруг замерла: ей внезапно пришло в голову, что Пустилье может и ее заподозрить в низком интересе к семейным тайнам де Бриака. Порозовев, она сделала шаг назад: – Не буду вас более утомлять, доктор. Надеюсь на скорое и окончательное выздоровление.

– Спасибо, княжна. Видите, теперь вы мой эскулап. – И Пустилье, подойдя к ней, уже склонился над Дуниной рукой, когда она вдруг решилась (пусть лучше упрекает ее в нескромности, чем в копании в чужом грязном белье):

– Я видела солдат в повозках. С заступами «к бою». – И она попыталась улыбнуться собственной неудачной шутке. – Доктор, что случилось?

Пустилье поднял от ее руки лунообразное лицо.

– Дитя мое, я не вправе пока вам рассказывать. Возможно, майор, когда вернется… Но на вашем месте я не стал бы настаивать. Мulta sapientia multa sit indignatio. – И он тяжко вздохнул.

«Многие знания – многие печали». Возможно, Соломон был прав, но что знает даже самый мудрый мужчина о женском любопытстве?

Солдаты де Бриака вернулись уже в ночи. Липецкие как раз лакомились бланманже и с тревогой выглянули в окно: французы распрягали лошадей, в свете факелов видны были прикрытые рогожей дрожки. Через несколько минут пришел лакей от майора; последний, сославшись на свое грязное платье, попросил его сиятельство выйти к нему на крыльцо для беседы. Плащ у него, поведал князь, вернувшись к столу, и правда весь в грязи, а уж сапоги…

– Чего же он хотел? – не выдержала Дуня обстоятельного рассказа о состоянии французова туалета.

– Воспользоваться ледником. Не нашим, bien évidemment[44], а дворни.

– Но зачем?!

– Эдокси. – Мать покачала головой. – Какими бы причинами ни объяснялась просьба майора, твой отец вряд ли может ему отказать.

– Де Бриак – человек чести, – кивнул князь. – Не думаю, что он пытается спрятать награбленное добро, ма шер. А о прочем нам знать и не надобно.

Да-да, Авдотья помнила – многие знания… И, не доев любимого своего лакомства, попросила разрешения выйти из-за стола. Переглянувшись, родители отпустили дочь с явной неохотою, и Авдотья бросилась в комнату, а оттуда, через французское окно, – в сад.

Воздух похолодал, на небе низко и грозно блистала комета. Дуня стояла близ пруда и ждала. Размолвка ее с де Бриаком, его тайна, а теперь еще и загадочная экспедиция томили сердце. Она уж не знала, где душа ее: сердита ли она на майора и жалеет себя? Или сердита на себя, а жалеет майора? Нет, решила Авдотья в попытке разобраться хотя бы с одним чувством, не сердита. Ей необходимо было найти способ переговорить с ним и дать понять, не оскорбляя притом его гордости, что она сохранит его секрет и что секрет сей никак не унизил майора в ее глазах… Того более: чем больше думала Авдотья о той истории, тем ближе казался ей де Бриак. Все, что он говорил ей – и хорошего, и дурного, – виделось нынче Дуне совсем под иным углом.

Кутаясь в свою турецкую шаль, она ждала и страшилась его прихода. В конце концов, свет из высоких окон Дебриаковой комнаты падал прямо на дорожку близ пруда, где стояла ее одинокая тень; момент для объяснения был самый что ни на есть подходящий… Но француз все не шел, и смятение Дуни перешло в раздражение: пусть он отказывается с ней встретиться, никто не может помешать ей, дочери законного владельца Приволья, зайти на ледник и взглянуть, что же такого ценного он привез на своих подводах! И, независимо поведя плечами под царьградской шалью, Дуня решительно направилась к своей комнате – кликнуть Настасью с подсвечником.

Они уж огибали дом, когда Авдотья увидела кативший по подъездной аллее экипаж и тотчас его узнала: это была наимоднейшая аглицкая коляска на рессорах, собственность богача Габиха. И тут же отметила еще большую странность: с обеих сторон коляску сопровождали вооруженные французские солдаты.