— Но я же вовсе не иска опасаюсь, — с некоторым раздражением возразил Перфлит. — Об этом и вопроса не встает. Опасаюсь я…

И он замолк, стараясь понять, чего, собственно, он опасается.

— Так чего же, сэр? — подбодрил его мистер Джадд.

— Я опасаюсь, как бы она с помощью матери не сумела поставить меня в ложное положение, представив все так, будто я ухаживал за ней с серьезными намерениями. Вы ведь знаете, Джадд, что такое женщины!

Мистер Джадд сочувственно кивнул.

— Женщины, сэр, удивительные создания, удивительные! Только одно средство и есть — не потакать им. Стоять на своем и не потакать. Это они ценят, сэр, и ничего другого не желают. А вот стоит вам поддаться, пойти у них на поводу, ну и проживете жизнь подкаблучником, сэр.

Перфлит не сомневался, что так оно и будет, если он оставит хоть малейшую зацепку, и содрогнулся при этой мысли.

— Так, значит, Джадд, вы не верите в женскую свободу?

От избытка чувств мистер Джадд даже остановился.

— В женскую свободу? Да какого еще рожна им надо? В парламент они пробрались? Пробрались. Добились, что пивные полдня стоят закрытые и цена на пиво до небес подскочила? Добились. Все наши деньги к рукам прибирают, так или не так? И курят, и ноги заголяют, да еще в розовых чулках, как эти потаскушки на свадьбе Лиззи, и бесчинствуют, как хотят. А Страна гибнет, сэр. Я всегда говорил, место женщины — дом!

Оглушенный этой бурей красноречия и оригинальных мыслей, Перфлит и не попытался отвечать, но, когда они прошли несколько десятков шагов и мерное попыхивание трубки сказало ему, что к мистеру Джадду вернулось обычное спокойствие, он спросил:

— Но что вы мне посоветуете, Джадд? Будьте откровенны. Я действительно тревожусь и просто не знаю, что делать.

Мистер Джадд поразмыслил.

— Дайте-ка мне разобраться толком, сэр. Вы запутались с этой барышней и опасаетесь, как бы она и ее мамаша не поймали вас и не потащили бы в церковь, пока вы и опомниться не успели, так, сэр?

— Да. Абсолютно верно, Джадд.

— Что ж, сэр. Я, конечно, этой барышни не знаю. А то, может, сказал бы вам: «Вперед, сэр, к победе!» Численность-то населения нужно поддерживать, сэр. Но раз уж вы чувствуете как чувствуете, остается одно: сбежать.

— Сбежать! — в изумлении повторил Перфлит.

— Я как-то в газетке прочитал стишок, ну, прямо про это, — задумчиво произнес мистер Джадд. — Только вот запамятовал. Что-то там про «снова в бой». Но если рассудить здраво, сэр, то коли вы не можете остаться тут и отбиться от них, так выбор у вас один: сбежать. Уж если барышня положила на вас глаз, а вы за ней поухаживали, так пусть она ничего под сердцем не носит, но все равно они с мамашей в вас пиявками вопьются. И уж вам не отбиться, разве что в погребе запереться да распустить слух, будто у вас тиф. Только они все равно заявятся вас выхаживать. Лучше сбегите, сэр, и не возвращайтесь, пока все не уляжется.

— Джадд! — воскликнул мистер Перфлит. — Какой ваш самый любимый табак?

— Махорка, сэр, — недоуменно ответил Джадд. — Которая потемней, с негритянской головой на пачке.

— За мной фунт, — объявил Перфлит, горячо пожимая ему руку. — Всего хорошего и спасибо за совет.

— На здоровье, сэр, — вежливо ответил мистер Джадд. — Всегда рад подсобить ближнему в беде.

Утром в понедельник Джорджи получила письмо. Доставил его старший сын мистера Джадда, заявивший горничной, что должен отдать его только в собственные руки. Гласило оно следующее:

«Дорогая Джорджи!

Я дико сожалею, но боюсь, крайне досадная contretemps[19]лишает меня удовольствия выпить чашечку чая с вами и миссис Смизерс во вторник.

Мой дядя, Джордж Банбери, серьезно занемог в Париже и призвал меня к своему одру. Долг требует, чтобы я подчинился, ибо в прошлом все семейство Банбери часто оказывало мне неоценимые услуги. Когда дядюшка поправится, на что я искренне уповаю, я повезу его в Зальцбург для укрепления здоровья. (Говорят, Моцарт крайне благотворен для хроников.) А потому, боюсь, отсутствие мое будет длительным.

Надо ли упоминать, как я огорчен, что вынужден отказаться от вашего приглашения и приятной беседы за чайным столом.

Мои наилучшие пожелания миссис Смизерс, полковнику и, разумеется, вам.

Искренне ваш,

РЕДЖИНАЛЬД ПЕРФЛИТ».

Как Национальная Гордость, так и Принцип Вселенского Благоволения получили бы полное удовлетворение, если бы можно было категорически утверждать, что все обитатели Клива отвечали высоким нравственным требованиям таких духовных вождей общества, как сэр Хорес Стимс, миссис Исткорт и мистер Смейл. К несчастью, приходское стадо — которое мистер Каррингтон намеревался с такой неохотой покинуть в ближайшем будущем во имя Долга и сана каноника — включало помимо белоснежных агнцев не только пестрых и пятнистых овец вроде Джорджи и Перфлита, но и семейство истинно черных козлищ.

Ригли не были уроженцами Клива, но принадлежали к той менее солидной и статичной части населения, которая благодаря таким дарам Прогресса, как дешевый транспорт и мировая война, все более и более начинала теснить природных йоменов, оставаясь варварски неуязвимой для цивилизующего воздействия танцев вокруг майского шеста, народных песен и сельских ремесел. Впрочем, и остальные жители Клива обходились без всего этого, ибо сэр Хорес твердо верил, что всякое баловство только портит бедняков. Но даже если бы в приходе и ставили майский шест, Ригли не стали бы оцивилизовываться, усердно прыгая вокруг этого живописного фаллического символа. Религия в традиции Ригли не входила. И никто их на путь истинный не наставлял вследствие одного любопытного обстоятельства. Хотя домишко их завершал шеренгу коттеджей, в которых Крейги содержал своих рабочих, стоял он на крохотном участке, где смыкались границы трех приходов — Клива, Мерихэмптона и Падторпа. А посему каждый из трех приходских священников считал, что ответственность за души Ригли лежит не на нем, а на двух его собратьях, и все они равно не желали обречь себя на неминуемую неудачу, поджидавшую того, кто рискнул бы проповедовать Слово Божье в этом заповедном уголке.

Никто не знал тайны происхождения ни мистера, ни миссис Ригли, но в одном никто не сомневался: миссис Ригли родилась цыганкой. Поэтому она внушала величайшую неприязнь и ужас всем кливлянам, насчитывавшим в своем роду хотя бы два поколения, а особенно — мистеру Джадду, ибо он принадлежал к надменнейшей из всех надменных аристократий, к привилегированной верхушке рабочего класса. Цыгане, которым негде приклонить главу, которые открыто якшаются с мытарями и грешниками, не могут не возмущать лучшие чувства христианской общины. Не исключено, что эта дружная враждебность и неприязнь — сколь бы ни обоснованные — немало поспособствовали поразительной черности как самой миссис Ригли, так и всех Ригли, вместе взятых.