собираются вместе, выяснить, где заканчивается одно общество и начинается другое, бывает трудно, но строгое разделение составов обществ существует точно так же[248]. Во многих описаниях рассказывается о том, что охотники-собиратели недавнего прошлого чувствовали себя в безопасности в присутствии «своих»[249]. Если бы вы спросили у охотника-собирателя, кто он такой, он бы назвал вам сообщество, включающее несколько, часто десяток или более, локальных групп, распределенных в широком географическом районе. Численность населения в этих общинах варьировалась от нескольких десятков до, возможно, пары тысяч человек[250].

В поддержку идеи о том, что охотники-собиратели не распределялись по обособленным обществам, некоторые антропологи приводят пример народов Западной пустыни Австралии[251], пустынного региона с малым количеством ресурсов и редким населением. Сообщалось, что аборигены в этом регионе не имеют каких-либо выраженных границ со своими соседями[252]. Эта идея сомнительна. Антрополог Мервин Меггитт вспоминал о разговоре с одной из групп аборигенов, принадлежащих к локальным группам Центральной и Западной пустыни, который вполне определенно раскрывает представления этих людей о «мы» и «они»:

– Есть два рода чернокожих, – говорили они, – мы, вальбири[253], и те несчастные, которые не принадлежат к вальбири. Наши законы – это истинные законы; у других чернокожих скверные законы, которые они постоянно нарушают. Следовательно, от этих чужаков можно ожидать чего угодно[254].

Несомненно, народы Западной пустыни вступали в браки между собой, но это наблюдается во всех обществах. Также верно, что для того, чтобы выжить, они должны были быть открыты для пересечения границ. Антрополог Роберт Тонкинсон писал: «В таких суровых районах, как Западная пустыня, необходимость отстаивать свою идентичность нужно соразмерять с необходимостью оставаться в хороших отношениях с соседями»[255]. Я полностью поддерживаю эту точку зрения. Тем не менее народы Западной пустыни распределялись на группы такие же обособленные, как группы аборигенов повсюду[256]. Даже если по необходимости аборигены сотрудничали с чужаками, общества не исчезали, когда группы относились друг к другу дружелюбно. Положение на границе между Францией и Италией не такое напряженное, как на рубеже между Северной и Южной Кореей, однако граница все-таки существует.

Мы представляем нации, которые ученые называют государствами, как образования с правительствами и законами, а общины с формальной точки зрения не имели ни того ни другого. Но при этом охотники-собиратели чувствовали себя так же комфортно в окружении людей из своего общества, и доверяли им так же, как и мы в настоящее время, и во многом их общества были аналогичны нашим государствам. Историк XIX в. Эрнест Ренан считал нации новым явлением в истории. Тем не менее его определение нации как тесно связанных людей, обладающих «богатым наследием воспоминаний» и «желанием жить вместе, продолжать сообща пользоваться доставшимся неразделенным наследством»[257], является подходящим описанием и для общин тоже[258]. Поэтому с некоторым обоснованием слово «нация» заменило термин «племя» в качестве предпочитаемого названия для многих коренных американцев. Для них узы играют огромную роль.

Несмотря на то что институты современных наций эффективно поддерживают энтузиазм по отношению к нашему обществу в грандиозных масштабах, привязанность, которую мы определяем как национальное самосознание, имеет давнюю историю[259]. Как сообщает нам лингвист Роберт Диксон, говоря об аборигенах:

[Община], видимо, по сути является политической единицей, довольно похожей на «нацию» в Европе или где-либо еще, чьи члены хорошо осознают свое «национальное единство», считают, что они обладают «национальным языком», и снисходительно и критически относятся к обычаям, верованиям и языкам, отличающимся от их собственных[260].

Подобно нациям, и в действительности всем остальным человеческим обществам, общины отождествляли с участком земли, который занимали только они. Общинам была свойственна территориальность: они очень настороженно и зачастую враждебно относились к чужакам, вторгнувшимся на этот участок. Хотя представители локальных групп и вели кочевой образ жизни, но в целом их перемещения могли быть столь же ограниченными, как и тех людей, что стали зависеть от земледелия[261]. Но были и исключения. Территориальность исчезала, когда она не могла ничего дать. На американском Западе племена Большого бассейна странствовали относительно безнаказанно там, где кедровых орехов было так много, что защищать запасы не имело смысла[262]. Но, как правило, каждое общество вступало во владение участком площадью от нескольких сотен до нескольких тысяч квадратных километров, границы которого были неявно определены еще с незапамятных времен[263].

В отличие от шимпанзе и бонобо, которые могут перемещаться где угодно в пределах территории, на которую заявляет права их сообщество (бывают некоторые пристрастия: у отдельных шимпанзе есть любимые места), каждая группа людей – каждая локальная группа – обычно использовала преимущественно только часть территории общества, участок, который его жители знали как свои пять пальцев и иногда наследовали. Любовь к дому появилась не тогда, когда люди переместились в материальные сооружения, а с появлением их связи с землей. Австралийский антрополог Уильям Станнер выдвинул эту идею:

В английском языке нет ни одного слова, которое в достаточной мере дало бы почувствовать связи между группой аборигенов и их родиной. Наше слово «дом», каким бы оно ни было теплым и внушительным, не соответствует слову в языке аборигенов, которое может означать «лагерь», «очаг», «страна», «вечный дом», «место-тотем», «источник жизни», «духовный центр» и многое другое одновременно[264].

Некоторые антропологи называют местность, где скиталась каждая локальная группа, «территорией», но использование земельного участка было более гибким, чем предполагает этот термин[265]. Подобно соседу, который может непринужденно постучать в дверь, чтобы попросить стакан сахара, любой человек, который вел себя приемлемо в социальном плане, обычно мог зайти на территорию другой локальной группы. Если у локальной группы просили разрешения, то, когда везде не хватало продовольствия, она могла поделиться водой, или предоставить место для охоты, или позволить визитеру остаться, чтобы поболтать с друзьями и родственниками. Точно так же, как члены одной локальной группы свободно делились ресурсами или заимствовали их друг у друга, взаимный обмен между членами общества был обычным делом.

Между локальными группами, как правило, существовали более доброжелательные отношения, чем между включающими их обществами, чьи притязания строго отстаивали при необходимости. У бушменов локальные группы одного общества занимали смежные территории, тогда как никому не принадлежащая земля разделяла разные общества[266]. Похожие незанятые пространства разделяют и сообщества других видов животных: сообщества шимпанзе, стаи волков и колонии огненных муравьев[267].

Древние расы

Тот факт, что аборигены могли говорить о «других чернокожих», свидетельствует о том, что коренные австралийцы совершенно ясно осознавали, кто есть кто, и