Он уперся на локти, тяжело трезвея... Заплата передернулась. Вот когда настигли… На лбу собрались капли и покатились к бровям. “Шпионить пришла, чертова кукла? — Таракан подымал лоснящийся от жира сковородник. – Медсестрой вырядили?” Мелким, старческим галопом, припадая на обе ноги, он кинулся к двери и, добежав, заложил на чугунный крюк.

“Если вы сейчас же, сию же минуту, — Инна отступала спиной к чучельной полке, — не откроете...” Он двигался на нее, держа засаленный сковородник. Не оборачиваясь, Инна нащупала маленькую собачью голову на подставке. Взвешивая ее на руке, она шла в атаку: “На стул! Я сказала, на стул!” — целилась тяжелым углом. Таракан затих. В два прыжка подскочив к двери, Инна откинула чугунный крюк и обернулась, торжествуя. Он сидел за столом, старый и смирный. Она уселась напротив.

“А старухе ты кто?” — “Внучка”, — ответила из упрямства. “Врешь ты все”, — он сказал и прикрыл рукой десны. “Ты другого корня — не старухина. Чужая ты им — не родня. Ты хи-и-трая! — Таракан оправился от пораже- ния. — А они — до-вер-чи-вые”. Помогая себе руками, он подымался со стула. Голые десны шевелились, приближаясь. “Ты — шпионка! — он гладил себя по щекам и бормотал несусветное. — Ты не на них — на меня похожа. Моего корня… Как две капли!”

Инна покосилась на тяжелую подставку. Гад! “Я на маму похожа, запомните это! Сейчас покажу”. Рука шарила за поясом. Вытащив, она сунула к его глазам: “Вот моя мама! Ну, можете сравнить”. Тараканьи глазки перебегали с фотографии на лицо. “Врешь ты все. Не похожа. Ты — жучка приблудная, а эта девка, — он ткнул в желтоватую карточку, — старухе — родня!” Красная, душная пелена застлала глаза. Инна шла на него, занося руку. Таракан отпрянул, заслоняясь.

Яростная волна уходила в землю. Инна прислушивалась к шуму на лестнице. “Ага! Явились, — его голос шелестел как ни в чем не бывало, — эти, напротив… Иди, иди”. Теперь можно было перейти площадку и, достучавшись, бросить старухе ее неправду — прямо в глаза, все, от начала до конца... Она пошла к двери. С порога обернулась: маленькие фигурки, презирающие Таракана, стояли за спиной. Рука, поднявшаяся к замку, замерла.

Инна возвращалась, еще сама не зная зачем. “Я — не шпионка. Понятно? Если не поверите, вот! — Из-за пояса она вытянула украденную фотогра-фию. — Отнесу куда следует и расскажу, как вы шпионите под дверью и развешиваете всяких!..” — “Ты... не шпионка, — голос слабый, не громче осы. — Отдай, они — мои”. — “С чего это — ваши?” — “Не отдашь, сам пойду в милицию: заявление оставлю, дескать, ты меня била. Уж мне-то поверят”. — “Ладно, — Инна подумала: свяжешься с психом, — давайте булавки, сама прикреплю”. Прикинула: ее карточка по величине точь-в-точь. Придерживая уголки, Инна проткнула булавками. Получилось отлично. Таракан подошел и погладил. Подслеповатые глаза не заметили подмены.

Старушечья дверь была в двух шагах. Она взглянула на запястье: короткая стрелка подходила к шести. “К черту!” — Отвернувшись от старухиной двери, Инна зашагала вниз по лестнице. Похожа — не похожа. Своя — чужая. Как с цепи сорвались. Будет им — и чужая, и своя.

В автобусе, забившись на заднее сиденье, Инна задремывала от тепла. Сейчас же приближались маленькие лица. За ними всплывал Таракан, шевелил голыми деснами… Сквозь дрему она видела звезду и принималась обдумывать просьбу: “Вели, чтобы я...” Играя гранями, звезда дожидалась терпеливо. Она, воссиявшая над миром, могла выполнить любое желание, стоило выбрать и попросить.

Во сне выбор казался ясным, потому что он был ее любовником, а значит, не мог быть отцом. Ясные слова вертелись на языке, но сквозь них проступали другие — тараканьи и старушечьи: “Их дети пришли за вами... потому что мы рождаемся другими... Ты — жучка приблудная... а они — доверчивые…” Инне казалось, Таракан и старуха говорили об одном.

Рыча на повороте, автобус подкатывал к универсаму. Инна открыла глаза и вспомнила: утром послали за картошкой. Мать дала деньги и холщовый мешок. Она сунула руку в карман и нащупала. Без картошки лучше не возвращаться — после скандала родители не в себе. Потребовали, чтобы являлась не позже девяти. Она взглянула на часы: “Успею. Время еще есть”.

КАРТОФЕЛЬНЫЙ МУЖИЧОНКА

Из-за крайнего флигеля выкатился приземистый мужичонка в рыжей ушанке. “За картошкой?” — он спросил одобрительно, кивнув на ее холщовый мешок. Инна качнула головой, глядя в сторону. На плоском лице новосела отразилось удовольствие. “И я. — Он вертел в воздухе пустой сеткой. — До обеда в универсаме не было — обещали завезти. Третий раз хожу, — он принялся объяснять. — Утром картошка-то была, но мелкая — я не взял. — Мужичонка заглянул Инне в лицо и снова завертел сеткой, как будто собирался ее закинуть. — Может, теперь повезет”. — “Так и ходите целый день?” — она с трудом удерживала злобу. “А как же, а как же!” Сетка тащилась за ним по снегу. Рыжая патлатая шапка хромала на один бок. “А если и сейчас не будет”, — она предположила мстительно. “Плохо, — он расстроился не на шутку, — без картошки-то скучно!” — и облизнулся. “Господи, — Инна думала тоскливо, — неужели они все такие?” Она повела глазами по бледным, оклеенным сероватой плиткой стенам. Плитка отвалилась местами: стены, покрытые красноватой кирпичной паршой.

У входа в универсам стояла очередь, и мужичонка пристроился Инне в затылок. Он переминался с ноги на ногу, согреваясь, и хлопал по бокам ватного пальто.

В универсаме картошки не было: ни мелкой, ни крупной. “На рынок придется, — встрял озабоченный голос, и, обернувшись, она увидела знакомую плоскую физиономию. — Придется, говорю, на рынок”. — “Далеко...” Она думала: явлюсь без картошки — будет скандал. Дешевле съездить. “Где ж далеко? На троллейбусе-то — к сбмому. — Он вертелся, ловко перебрасывая пустую сетку. — В троллейбусе тепло-о!” — Собачьи выпуклые глазки юлили. Инна поправила шапку и решительно двинулась к выходу.

Он догнал ее у остановки. Тяжело дышал, облизываясь. Троллейбус подошел скоро, но даже это малое время мужичонка не стоял на месте. Кружа у фонарного столба, читал обрывки объявлений. “Трехкомнатную на две — с доплатой, две комнаты на двухкомнатную”, — коротко докладывал и тер лоб. “Курятник твой на две конуры. Сейчас развернусь и уйду”. Но он уже затих у столба. В троллейбусе Инна пробилась в задний угол. Ее мутило. С самого утра — ни крошки. Старухина картофелина — не в счет.

“Нам — сейчас”. — Мужичонка стоял рядом. Лохматая шапка почти касалась Инниного лица. Она отодвинулась, сколько позволило место.

От рыночных дверей начинался фруктовый ряд, тянулся горками оранжевой хурмы — как из папье-маше. Инна вспомнила: в первом классе, на труде. Взять кусочек белой бумаги, разжевать, налепить на пластилин слюнявые катышки — слой за слоем, дать высохнуть и раскрасить. Снова подступило. Она сглотнула тошную слюну.

Овощной ряд пустовал. Инна едва разглядела единственного хозяина, стоявшего в дальнем углу над картофельной кучкой. Напротив него, едва видный из-за прилавка, суетливо переминался мужичонка. Он успел опередить ее и теперь складывал клубни в авоську. Она едва взбухла: картошки набралось килограмма два, но, когда Инна подошла, хозяин развел руками: “Кончилась”. Мужичонка облизывался, теперь, должно быть, от смущения. “Сейчас хвостом завиляет!” Он не завилял, но предложил показать дорогу до ближайшего овощного — совсем рядом: “А как же!”