Последние тридцать лет своей жизни Лев Толстой искренне и упоённо проповедывал непротивление злу насилием. Его статьи и письма этого периода переполнены проклятьями генералам, королям, императорам, полководцам, которые якобы и гонят на войну простого человека — по природе своей доброго и незлобивого. Но это он же оставил нам такие яркие описания того, что происходит в душе воина накануне и во время битвы. Вспомним, например, Николая Ростова в Шенграбенском бою:

""Поскорее, поскорее бы", — думал Ростов, чувствуя, что наконец-то наступило время изведать наслаждение атаки, про которое он так много слышал от товарищей-гусаров… Ему становилось всё веселее и веселее. Он заметил одинокое дерево впереди. Это дерево было сначала впереди, на середине той черты, которая казалась столь страшною. А вот и перешли эту черту, и не только ничего страшного не было, но всё веселее и оживлённее становилось. "Ох, как я рубану его", — думал Ростов, сжимая в руке эфес сабли.

Ур-р-а-а-а!! — загудели голоса."1

А вот про капитана Тушина:

"Тушин не испытывал ни малейшего неприятного чувства страха, и мысль, что его могут убить или больно ранить, не приходила ему в голову. Напротив, ему становилось всё веселее и веселее… Из-за оглушающих со всех сторон звуков своих орудий, из-за свиста и ударов снарядов неприятеля, из-за вида крови людей и лошадей, из-за вида дымков неприятеля на той стороне… у него в голове установился свой фантастический мир, который составлял его наслаждение в эту минуту".2

Накануне сражения под Аустерлицем князь Андрей сознаётся сам себе в жажде славы:

"Я не знаю, что будет потом, не хочу и не могу знать; но ежели я хочу этого, хочу славы, хочу быть известным людям, хочу быть любимым ими, то ведь я не виноват, что я хочу этого, что одного этого я хочу, для одного этого я живу. Да, для одного этого! Я никогда никому не скажу этого, но, Боже мой! Что же мне делать, ежели я ничего не люблю, как только славу, любовь людскую. Смерть, раны, потеря семьи, ничто мне не страшно. И как ни дороги, ни милы мне многие люди — отец, сестра, жена, — самые дорогие мне люди, — но, как ни страшно и ни неестественно это кажется, я всех их отдам сейчас за минуту славы, торжества над людьми…"3

Перенесёмся далеко назад по шкале цивилизации, и мы обнаружим, как простодушно и убедительно описана завлекательность войны в легенде индейского племени ВСроны (Crow):

"Война — прекрасная вещь. Представь себя молодым воином. Ты раскрашиваешь себя в пурпурный цвет. Ты надеваешь красивую праздничную рубаху. Ты распеваешь военную песнь. Бросаешь взгляды на миловидных девушек. И на молодых женщин, чьи мужья ещё не добились военных почестей. Они возвращают твои взгляды. Ты ступаешь на тропу войны. Похищаешь лошадей врага. Похищаешь его женщин и девиц. Совершаешь подвиги, ведёшь счёт победным ударам. Богатеешь. Из своего богатства можешь одаривать других. Они поют песни в твою честь. У тебя много возлюбленных. И рано или поздно ты становишься вождём.

Выслушав это, создатель людей, Старик Койот, разделил всех на племена, дал им разные языки и учредил войны".4

Радостное возбуждение смертельной схватки описано многими мемуаристами, поэтами, писателями. С другой стороны, и обзор кровавых летописей трёхтысячелетней истории человечества, проделанный нами, склоняет к убеждению: не могли эти тысячные и стотысячные скопища вооружённых мужчин раз за разом подниматься в военные походы — навстречу смертельной опасности — по принуждению своих вождей или ради одной лишь жажды добычи. Азарт боя таит в себе такую манящую силу, что она способна увлечь не только толпу, но и душу незаурядную. Пушкин, попав на фронт русско-турецкой войны (1829), пришёл в такое возбуждение, что схватил пику и в одиночку поскакал на неприятельские укрепления — русскому командиру пришлось срочно послать разъезд казаков, чтобы вернуть увлёкшегося поэта.5

Видимо, именно этот манящий азарт имел в виду генерал южан, Роберт Ли, когда обронил своё знаменитое замечание: "Хорошо, что война так ужасна — иначе мы могли бы полюбить её".

И другой знаменитый американец, президент Теодор Рузвельт, не раз говорил о войне как о чём-то возвышающем душу гражданина. "Он утверждал, что война является очищающим и объединяющим моментом в судьбе страны и народа. Сталь национального самосознания закаляется в огне битвы. Без испытания войной страна жиреет, дряхлеет, её граждане полностью погружаются в корыстный коммерциализм и наслаждение комфортом".6

Вся мировая литература, от Гомеровской "Иллиады" до Пушкинской "Полтавы", от эпосов викингов до "Тела Джона Брауна" Винсента Бене, до тысяч романов, посвящённых двум мировым войнам 20-го века, как бы вглядывается в феномен войны с ужасом и благоговением. "И он промчался пред полками, могуч и радостен, как бой", — скажет один поэт. "То было что-то выше нас, то было выше всех", — скажет другой.

А сколько раз ветераны, вспоминая боевые года, признавались, что никогда — ни до, ни после — жизнь их не была так наполнена ясным смыслом, ярким и сильным переживанием каждой минуты бытия. Психиатры написали уже сотни диссертаций о психологических травмах, полученных людьми на войне, разрабатывают различные формы терапевтического лечения. Но, кажется, никто из них ещё не посмел исследовать бывших солдат, для которых травмой явился конец войны, которые пытаются вернуться к этому состоянию, добровольно вступая в отряды наёмников, столь успешно оперирующих сегодня в разных горячих точках планеты.

Вообще мало кто осмеливался вслух и публично восхвалять войну. Зато к миру на всей земле призывали Наполеон, Бисмарк, Муссолини, Гитлер, Сталин. Однако, как и всякая человеческая страсть, страсть к войне реализует себя не в словах. Она может долго таиться в человеческом сердце, но вот подкатит очередной исторический стык — поворот — встряска, дунет политический ветерок на вечно тлеющую национальную или религиозную рознь, выскочит на сцену очередной маньяк-предводитель — и готово дело: пылает очередная Босния, Руанда, Дарфур, Чечня.

До тех пор пока мы остаёмся в плену иллюзии, будто ВСЕ люди на Земле хотят мира, мы не сможем выполнить поставленную перед собой задачу: отыскать в годах грядущих нового Аттилу. Ведь по понятиям благомыслящих его там просто не должно быть! Но, чтобы выполнить задачу, нам — увы — придётся также расстаться с иллюзией ещё более распространённой: будто убийство одного человека другим вызывает безотказное отвращение и осуждение в сердцах ВСЕХ нормальных людей.

Мы все знаем — или хотя бы с детства помним — радость игры. Но мы редко обращаем внимание на то, что любая увлекательная или азартная игра непременно содержит в себе элемент преодоления какой-то чужой воли, воли "не-я". Все спортивные игры, борьба, бокс, скачки — самый наглядный пример, здесь преодолеваемая воля соперника предстаёт перед нами энергично и неоспоримо. Игра охоты, игра рыбалки, игра погони за бабочками тоже имеют вполне зримый объект преодоления — воля бегающей, летающей, плавающей и водоплавающей добычи. Но даже когда человек просто занят разгадкой кроссворда, решением шахматной задачи, пасьянсом или складыванием головоломки, он находится в состоянии противоборства — с невидимым составителем — сочинителем — задачи или просто с хаосом, который сопротивляется попыткам упорядочения.7