Слева от неторопливо передвигающегося («медленно волочащего ноги») владыки Империи семенил его личный лекарь, Авл Гиппонакт.

– Государь, – угодливым тенорком зудел служитель Эскулапа. – вы совершенно не следите за своим здоровьем. Я не устану повторять – соблюдайте режим! Утром гимнастика, потом плавание. На обед тушеный каплун с персиками.

– Но я как раз заказал повару кабана, – прошамкал август.

– Ни в коем случае, божественный! – воскликнул медик. – Это для вас хуже яда! Только мясо цыплят! Потом ванна, теплая вода, массаж… И вы проживете еще сто лет.

Что ж, по крайней мере, Гиппонакт прямо заинтересован, чтобы его коронованный пациент прожил как можно дольше – учитывая размер выплачиваемого жалованья.

Врач, пятясь задом, покинул малые покои, а вместо него появился вольноотпущенник Наркисс – симпатичный парень лет двадцати пяти с хитрыми, зелеными, как у кошки, глазами.

Херихеб поморщился.

Терпеть не мог этого типа, но выносить приходилось, ибо тот был любимцем престарелого монарха. Он был при нем кем-то средним между секретарем, доверенным лицом и шутом.

«Словно при дворе какого-нибудь скандинавского или саклавийского конунга», – мысленно посетовал Потифар, глядя на ужимки, с которыми молодой человек приближался к трону.

– Привет, дядюшка! – развязно осклабился Наркисс.

– И тебе привет, мой друг!

– Ты чем-то огорчен, дядя?

– Да вот, месяц как почти не вижу собственной жены, – пожаловался Клавдий доверенному лицу.

– То-то и оно, что месяц, – изрек вольноотпущенник. – Медовый у нее месяц. С Митронием из второй преторианской центурии. С любовником, – уточнил он, чтобы все было ясно. – Совсем стыд потеряла. Думаешь, что он у нее первый? Да у нее любовников, как крокодилов в Ниле нерезаных! Мой тебе совет, дядюшка: сейчас же иди в казармы преторианцев да вели трибуну всех крепких да смазливых парней переловить и утопить. А жене отруби голову!

– Ах, ну что ты себе позволяешь? – замахал на него руками старец. – Или ты не знаешь – жена августа выше подозрений. И вообще, нам пора заниматься государственными делами.

– Дел сегодня не ожидается, – сообщил Наркисс. – Вот только пропретор за каким-то Анубисом приперся. Новый закон придумал – о борьбе с кражами скота. Воруют, понимаешь ли, овечек и козочек у нас часто. Жен им, что ли, не хватает. Как думаешь, Потифарушка? Как жрец жреца спрашиваю!

Вольноотпущенник пошло хихикнул и самодовольно посмотрел на Потифара. Не так давно август спросил у последнего, нельзя ли сделать его любимца жрецом какого-нибудь бога? Ну, например, хему-нечером храма Птаха, что в Мемфисе? Помнится, он тогда почти минуту стоял, не зная, что ответить, а после со всей возможной почтительностью и твердостью сообщил императору, что священные чины, а тем более древних богов Египетской земли, – это то немногое, что в Империи еще не продается. Наркисс жрецом все же стал, найдя какую-то умопомрачительную, но, тем не менее, вписанную в государственный реестр секту, став ее главой. И титул его звучал заумно и многосложно. Единственное, что Потифар запомнил, – это «генеральный провозвестник Проклятой Крысы».

– Ладно… Пропретор, говоришь? Зови его! – велел Птолемей Клавдий

Вошел тучный ливиец в сенаторской тоге – пропретор Империи Ганнон Гамилькар – с еженедельным докладом о важнейших делах в пухлой руке. Позади него шел писец с папирусом на позолоченном блюде, видать, с проектом того самого указа, о котором толковал Наркисс.

– Ну, что у нас там такого случилось, мой Ганнон? – осведомился император.

– Божественный! Пришла жалоба, подписанная эдилами двенадцати городов, на префекта южной Италии Кадала Палавиана! – важно изрек пропретор.

Потифар понимающе кивнул, и даже на морщинистом лице августа отразилось привычное недовольство.

Тридцатилетний повеса Кадал славился огромным штатом наложниц; мужья всех красивых женщин в его округе удостаивались чести носить почетное звание рогоносцев. Кроме того, Палавиан имел весьма своеобразное представление о собственности: государственные деньги, проходившие через его руки, чаще всего не доходили до места назначения и попадали в альковы его бесчисленных любовниц. Стражники и чиновники месяцами тщетно ожидали жалованья! Кроме того, Кадал ухитрился и на своем увлечении делать деньги, скупив без малого все публичные дома в подвластной ему провинции. Тех содержателей лупанариев, кто не захотел расстаться с имуществом добровольно, упрятали в тюрьмы на совершенно законных основаниях – ибо за тысячу с лишним лет в Империи накопилось столько законов, что при желании каждого подданного было за что притянуть к суду.

Но даже такое прибыльное дело не покрывало фантастических расходов неутомимого Кадала Палавиана, так что южная Италия стала главным недоимщиком по платежам в казну, хотя вроде подати собирались исправно…

Но, увы, отправить его на плаху или в тюрьму было невозможно. Ибо был Кадал не кем иным, как племянником великого князя Куявского Велимира по линии матери, а союз с этой державой был весьма и весьма необходим Империи.

– Может, сошлем его послом к дядюшке, а дядюшка? – осведомился Наркисс. – А то ведь он испортит всех девушек в провинции и в соседних промышлять примется? Что богиня Веста скажет, а? И великая Исида?

– Давай дальше, – страдальчески махнул рукой август. – Об этом позже помыслим.

– В северных италийских землях и в Нарбоннской Галлии резко увеличилось число разбойников, – зачитал пропретор следующий пункт. – Нападают не только на купеческие обозы, но и на военные. А в прошлом месяце была ограблена колонна паломников, направлявшаяся для поклонения тому месту, где изволил почить Афраниус Великий!…

Присутствующие на утренней аудиенции царедворцы в волнении зашептались. Надо же, какое святотатство.

– Ну так пошли туда побольше вегилов, пусть всех переловят и посадят на кол… Нет, на кол только главарей, остальных – в рудники!

Видно было, что государь раздражен тем, что подданные даже такую мелочь без него не могут решить!

– Повинуюсь! – поклонился Ганнон.

– Что у тебя там еще?

– Вот, с позволения божественного, новый эдикт, – почтительно подал верховный судья взятую с подноса бумагу.

Владыка поднес папирус к старческим глазам и внимательно, шевеля губами, вполголоса стал читать.

Надо сказать, такая мелочность была не пустой прихотью – вот так, не глядя. Птолемей Тридцатый Аквилла подписал собственное отречение, подсунутое его двоюродным братом, Гаем Юлием Свинтусом. С тех пор и повелась поговорка: «Свинтуса подложить».

«…За кражу овцы штраф десять сестерциев и возмещение цены шерсти овцы в двойном размере вместе с овцой. За кражу козы или козла двадцать сестерциев, не считая стоимости козы или козла, и наказание плетьми…» – прошамкал монарх. – Ты уверен, мой Ганнон, что это необходимо?