— Я не держу на вас сердца, — любезно сказал я. — За то, что злитесь на нас. Понимаю ваши чувства.

Он обратил на меня взгляд, исполненный ненависти. Признаюсь, я был слегка ошеломлен, но настойчиво продолжал:

— Может, если сами немного выпьете, настроение слегка улучшится.

Лёве потряс над головой кулаками.

— Вы поплатитесь за это! — произнес он. — Поплатитесь все!

Грегор тут же бросился к ближайшему дереву, повис на ветке, задрыгал ногами и по-обезьяньи забормотал. Малыш начал швыряться в него камнями, а я, чувствуя легкую зависть, поскольку стал изображать из себя обезьяну первым, ухватил его за ноги, как регбист, и попытался сдернуть. Вскоре мы втроем катались по земле и совершенно забыли о существовании лейтенанта.

Очевидно, это был Порта, кто, наконец, оглушил нас ударами по голове. И определенно он, выйдя из себя, свалил бульдозером сборный дом. Я услышал, как Лёве где-то кричит во все горло, и разобрал слова «грабеж и мародерство»; услышал, как Порта заорал по-ослиному, потом заявил, что теперь он солдат американской армии, и у него есть основания полагать, что в лагере находятся фрицы. Потом я сунулся лицом под носок чьего-то сапога и погрузился в забытье, пока меня не привел в чувство сотрясший землю взрыв; я увидел, что весь лагерь вокруг меня в пламени.

Учитывая, что как минимум девяносто девять процентов личного состава роты допилось почти до бесчувствия, несомненно, нужно благодарить армейское воспитание за то, что ни один человек не был убит и не получил никаких повреждений, если не считать синяков и выбитых зубов — неизбежных последствий любого загула.

— Неплохой был кутеж, — сказал Малыш, когда мы возвращались на базу. — Как-нибудь закатим такой же снова.

В здании гестапо на авеню Фош комиссар Гельмут Бернхардт, отдел IV/2A, допрашивал журналиста Пьера Броссолета. Его схватили на побережье Нормандии, откуда он собирался отплыть в Англию и там раскрыть планы восстания в Париже. Гельмут Бернхардт был последним в длинном ряду дознавателей.

Гестаповцы прекрасно знали о намерении Броссолета добраться до Англии. Им нужны были фамилии его сообщников, и они добивались своей цели с обычным жестоким усердием.

Бернхард действовал тоньше своих предшественников. Во всяком случае, когда Броссолет попал под его попечение, было совершенно ясно, что от физических пыток этот человек умрет раньше, чем сможет что-то сказать. Ему уже переломали ноги в нескольких местах, поэтому он мог лишь с трудом ползать по полу на локтях и коленях. Бернхардт, посмотрев на него наметанным глазом, решил, что настало время для более утонченной формы убеждения. При правильном подходе этот человек вскоре сломится.

К несчастью для Бернхардта, Броссолет точно так же понимал, что его стойкость на исходе. И поэтому в последнем усилии ухитрился выброситься из окна верхнего этажа, когда охранники отвлеклись. На пути его оказался каменный балкон. Гестаповцы высыпали на улицу и лишь успели увидеть, как он бросился с балкона на землю. Когда к нему подбежали, он был уже мертв.

В ту ночь в отместку были расстреляны восемь заложников.

Рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер расположился со своим окружением в замке неподалеку от Зальцбурга. Рослые, суровые эсэсовцы день и ночь несли бдительную охрану по всему периметру. Это были солдаты особой личной роты Гиммлера, фанатики из Третьей танковой роты дивизии «Мертвая голова» — единственной дивизии СС с вышитыми шелком мертвыми головами на петлицах[82].

Существовала она вот уже десять лет; за это время четверо ее командиров, не поладивших с Гиммлером, бесследно исчезли. Дивизия получала приказы от Гиммлера и только от Гиммлера, была предана только ему. Гитлер относился к ней с ненавистью и недоверием[83].

К входу в замок подъехали три большие штабные машины. Генерал, командир пехотной дивизии, медленно, грузно поднялся по ступеням; наверху его встретил штурмбаннфюрер СС и немедленно забрал у него портфель.

— Прошу прощения, — настоятельным тоном сказал эсэсовец. — Новый приказ от двадцатого июля[84]… Подчиняться ему будет вынужден даже сам рейхсмаршал!

— Может быть, заберете и мой пистолет? — недовольно спросил генерал.

— Нет, его можете оставить… Прошу следовать за мной.

Эсэсовец проводил генерала в роскошный кабинет рейхсфюрера, и они откозыряли друг другу — тоже в связи с новым приказом от двадцатого июля.

— Генерал Дитрих фон Хольтиц, — объявил штурмбаннфюрер. — Прибыл с докладом.

— А, да. — Гиммлер поднялся и протянул руку. — Вы желанный гость, генерал. Рад с вами познакомиться… Можно поздравить вас с повышением? За три года от оберстлейтенанта до генерала! Неплохое продвижение. Отнюдь не плохое. Даже наши офицеры СС не поднимаются так быстро по служебной лестнице![85]

Генерал фон Хольтиц слегка улыбнулся похвале рейхсфюрера. Гиммлер доверительно взял его за руку.

— Ну, скажите мне, как вы находите положение дел в Париже? Справляетесь с задачей держать французов в руках?

— Справляюсь, — сурово ответил фон Хольтиц.

— Дело нелегкое. — Гиммлер поощрительно кивнул, потом указал пальцем на Железный крест Хольтица. — Роттердамский сувенир, насколько я понимаю?[86]

— Роттердамский… да.

Гиммлер засмеялся.

— Восемнадцатого мая сорокового года!