Он, как истинный военный, стремился к тому, чтобы все у него — в том числе и в голове — было разложено по полочкам; он хотел держать под замком ящик со всеми своими странностями и вести себя как все нормальные люди. Иногда ящик сам собой все-таки открывался, и это его огорчало, хотя подчиненные давно привыкли к сбоям в его ощущениях и странным его выражениям. Теперь офицеры не удивлялись, когда он выговаривал им за то, что у них негнущиеся лиловые голоса, и солдаты молчали, когда во время парада полковник одобрительно говорил, что они благоухают, как цветы жасмина, а повара понимающе кивали, когда полковник распекал их за то, что тушеный ягненок получился «неприцельным». Так что ситуация с органами чувств, можно сказать, находилась под контролем. С памятью, то есть с ее избыточностью, дело обстояло куда хуже. Количество накопленных фактов давило на него с такой силой, что заснуть становилось все труднее. Не забывалось ничего: ни таракан, шесть месяцев назад выползший из решетки в душевой, ни единожды увиденный дурной сон, ни одна из тысяч карточных игр, сыгранных им в течение долгой военной жизни. Стопки событий прошлого, имена, лица требовали для себя в памяти все больше и больше места, толкались и теснили друг друга, а невыносимый груз застрявших в мозгу фактов и дат заставлял таращить глаза от ужаса бессонными ночами. Он заключил, что оба сбоя как-то связаны между собой. К медикам полковник за помощью не обращался, потому что знал: обнаружение любых, даже самых незначительных психических отклонений может повлечь за собой увольнение из армии. Вернуться домой с таким диагнозом? Это было немыслимо. Потому что тогда ни о каких красавицах не будет и речи. И в конце-то концов подобное свойство памяти — это же не психическое расстройство, даже если воспоминаний скопилось столько, что иногда кажется, будто они у тебя уже из ушей торчат и в глазах отсвечивают. Память — это дар, это позитивное качество, это ресурс для любого профессионала.

Что же касается недавней проповеди… Да, конечно, вонючка Булбул во всеуслышание поносит за веротерпимость целую деревню; да, он подстрекает к насилию и защищает воинствующий ислам, что само по себе есть разжигание антикашмирских и антииндийских настроений. И тем не менее чертов мулла поступил правильно, заклеймив эту девку и ее дружка, которые имели наглость пренебречь всеми обычаями и приличиями, как общественными, так и религиозными, а все жители деревни их в этом поддержали, причем среди них наверняка есть и политически неблагонадежные, члены Движения за освобождение. Главари этого движения, смутьяны были далеки от религиозного фанатизма и стальных мулл недолюбливали. Так что, пожалуй, для него, Хамирдева Качхвахи, разумнее всего было занять выжидательную позицию. Людские ресурсы следует беречь, времени мало, находиться в нескольких местах одновременно невозможно, а вот-вот начнется большая война. Так что речь идет не о том, чтобы закрыть глаза на происшедшее, а об установлении неких приоритетов. Почему бы не дождаться, пока эти обе группы смутьянов не перебьют друг друга, и не предоставить этой маленькой шлюшке шанс пожинать последствия своего непотребного поведения? Если затем потребуется зачистка, то оставшихся на месте сил вполне хватит на то, чтобы разобраться с ситуацией. Тогда придет черед и муллы Булбула. Да, так тому и быть. Сейчас самое правильное — не предпринимать ничего. Это будет по-государственному верное решение.

Полковник Хамирдев Качхваха задрал ноги на стол, прикрыл глаза и на какое-то время отключился от внешнего мира; как мальчик, приложивший ухо к раковине, он вслушивался в непрерывные шумы и невнятный гул голосов прошлого, доносившиеся изнутри.

Почти восемнадцать лет минуло со смерти прорицательницы-гуджарки Назребаддаур, однако это не мешало ей при необходимости вмешиваться в дела живых. Это подтверждали многочисленные свидетели, в чьи дома она являлась, преимущественно во время сна, обычно для того, чтобы о чем-то предупредить. («Не упусти эту девочку, срочно жени на ней своего сына, потому что ее первенцу суждено стать великим святым», — велела она лодочнику, заснувшему в своей шикаре на озере Гандарбал, вследствие чего бедняга вскочил и свалился за борт.) Умершая Назребаддаур казалась даже более веселой, чем была в последние дни своей жизни. Некоторые передавали, будто она сама это признавала — говорила, что ей легче работается и не приходится заботиться о скотине. Однако когда она заявилась к Бомбуру Ямбарзалу, то была мрачнее тучи. Пузатый ваза очнулся посреди ночи и увидел склоненное над ним ее лицо с одиноко торчавшим зубом. «Если ты не начнешь действовать немедленно, то пламя междоусобной войны, разожженное Булбулом, сожжет дотла обе деревни», — сказала она, и темнота поглотила ее, оставив Ямбарзала лежащим в холодном поту. Спустя несколько секунд он услышал голос муллы: тот призывал на утреннюю молитву — азан, только на сей раз призыв к молитве оказался призывом к оружию.

Везде, где официальная информация находится под строгим контролем, наиболее ценным альтернативным ее источником становятся слухи. Так вот, согласно слухам, в тот день племя стальных мулл призвало всех кашмирцев взяться за оружие, чтобы очистить родную землю от индийских солдат, а заодно и от пандитов-хинду. Однако Бомбуру Ямбарзалу об этих слухах известно не было. Он никак не связывал все это с политикой, для него это было глубоко личным делом. Он скатился с постели и бросился бежать. Задыхаясь и спотыкаясь, весь в поту, он бежал без передышки до главных кухонь и там стал готовить себя к бою. Вооружившись, он перевел дух и медленным, решительным шагом двинулся по главной улице в направлении мечети, что стояла в самом конце деревни. Он шествовал, можно сказать, с королевским величием, только у сего короля вместо сабли за пояс были засунуты кухонные ножи и тесаки, вместо кольчуги он был с ног до головы обвешан котлами и котелками, а вместо шлема на его голове красовалась огромная сковорода. Кровь свежеубиенных кур капала с его тучного тела, ею он вымазал себе руки, лицо и все свое кухонное вооружение; для полной уверенности, что искомый эффект не пропадет раньше времени, он даже захватил с собой маленький бурдюк, наполненный свежей кровью. Вид у него был пугающий и в то же время комичный, так что дети и женщины, с тревогой ожидавшие выхода из мечети мужчин с готовым решением по поводу похода на Пачхигам, растерялись, не зная, что лучше — плакать или смеяться, но в конце концов стали делать и то и другое. Бомбур Ямбарзал выпрямился, горделиво закинул голову и зашагал к дверям мечети. Толпа последовала за ним.

Достигнув дверей, он вынул из-за пояса, словно мечи, две огромные поварешки и принялся барабанить ими по своей кухонной амуниции с грохотом, способным разбудить даже мертвых, если бы мертвые не предпочли мирно спать под землею и никак не реагировать на этот дикий шум. В этот момент из дверей мечети вывалилась толпа мужчин с осоловевшими от религиозного бдения глазами, а за ними не на шутку разгневанный мулла Булбул Факх.

— Посмотрите на меня! — вскричал Бомбур. — Перед вами — тупое, смешное и кровожадное чучело! Неужто вы все решили стать такими, как оно?!

С той поры прошли годы, но люди Ширмала не забыли этого с несвойственным бескорыстием совершенного Ямбарзалом великого поступка. Превратив милые их сердцу предметы ремесла в олицетворение ужаса, пожертвовав болезненно развитым чувством собственного достоинства и выставив самого себя в неприглядном, смешном обличье, Бомбур заставил односельчан пробудиться от непонятного, сомнамбулического сна, сбросить с себя мощный гипноз жестоких искусительных речей Булбула Факха. Нет, сказали мужчины, они не поднимут руку на соседей, они будут жить как прежде, а если и будут убивать, то лишь скот и птицу для праздничных пиров на радость людям. Когда Булбул понял, что проиграл и разящий меч его призывов затупился, наткнувшись на комичный персонаж Ямбарзала, он без единого слова скрылся в мечети и вскоре вышел с тем же самым грязным узелком, с которым явился в Ширмал.