— Многим будет тяжело, — отвечал Штилов, — и моя родина на севере. Печальная будет эта война, хотя, как сдается, я должен был бы радоваться, что сабля, так долго гранившая только столичную мостовую, наконец найдет себе настоящую работу.

Легкий вздох не совсем гармонировал с этой солдатской радостью боя. Может быть, он думал о только что проглянувшей ему звездочке и о том, как скоро она может подернуться кровавым облаком.

Они подошли между тем к отелю «Европа», который вместе с отелем «Кронпринц» занимает всю длину Аспернгассе.

Широкий подъезд вел в просторную аванзалу ресторана, молодые люди миновали ее и подошли к запертым дверям, из‑за которых доносились громкие голоса и веселый смех.

Кнаак отворил дверь и вошел вместе с Штиловом в большую прямоугольную комнату, украшенную оленьими рогами и охотничьими сценами, в которой сидело за столом пестрое общество, занимаясь уничтожением холодного ужина.

Посреди стола возвышалась чаша с ароматным пуншем, несколько серебряных холодильников, наполненных льдом, показывали белые головки стоявших в них бутылок шампанского.

На главном месте восседала королева Карлтеатера, избалованная любимица венской публики, Жозефина Галльмейер.

Рядом с нею сидел старый Гройс, большой ее друг и приятель, последний представитель нестройской плеяды, — довольно толстый человек с грубыми чертами, которым он, однако, умел придавать тончайшие оттенки выражения, и с голосом, способным на бесконечно комичные модуляции.

На другом конце стола сидел задумчиво и одиноко молодой комик Матрас — мужчина с тонким, умным лицом, представитель старинного, настоящего венского юмора. Возле него молодая черноглазая певица Шредер горячо спорила с редактором и критиком Герцелем, невысоким человеком с ироничной физиономией.

Появление Кнаака и Штилова было встречено громким возгласом фрейлейн Галльмейер. Она схватила шампанскую пробку, бросила навстречу вошедшим и закричала:

— Слава богу, пришли два умных человека! Иди сюда, Кнаак, садись ко мне! А вы, Штилов, устраивайтесь напротив, чтобы я могла видеть ваш мундир, он мне ужасно нравится. Я просто с ума сходила от скуки: Матрас сидит и молчит, Шредер с доктором уселись рядышком, точно пара свернутых перчаток, а Гройсу вздумалось читать мне мораль — можете себе представить, как это весело!

Она налила Кнааку полный бокал шампанского.

— На, выпей! — приказала кокетливо и весело. — Будешь веселей! Боже! — прервала она себя, глядя на Штилова. — Как вы сегодня хороши! С вами, наверно, случилось что‑нибудь особенное — вы просто сияете!

— Берегитесь, Штилов, — предупредил Кнаак, — Пепи влюбится в вас, и тогда вам придется испытать на себе, что такое женский деспотизм, потому что она придерживается такой теории: «Приглянувшийся мужчина от меня не отвертится!»

Галльмейер зажала Кнааку рот и сказала:

— Такие мечтатели, как Штилов, нам не в масть: головой ручаюсь, что у него в сердце нет свободного места. Впрочем, — продолжала актриса очень серьезно, — я теперь уже не просто так легко влюбляюсь, но сперва справляюсь с метрикой моего предмета!

— Это зачем? — спросил Штилов.

— Она хочет сперва узнать, совершеннолетен ли он и может свободно распоряжаться своими деньгами, — сказал Матрас.

— Матрас только и думает о деньгах, именно потому что у него никогда их нет, — парировала она, — в сущности же, все не так. А вот что я взяла за правило — чтобы наш возраст, мой и моего предмета, в сумме составлял не более пятидесяти лет. И потому чем старше становлюсь я, тем моложе должна выбирать возлюбленного. Вот по каким резонам я справляюсь предварительно — не больше ли ему лет, чем должно приходиться на его долю при дележе.

Все засмеялись.

— Ну, так тебе придется вскоре ограничиться грудными детьми, — заметил сухо старик Гройс.

— Папа Гройс, — обратилась к нему Галльмейер, — сделай одолжение, не остри так глупо.

— Однако где Гробеккер? — поинтересовался Кнаак.

— Грызется со своим герцогом, — сообщил Герцель.

— Что так?

— Она вообразила, что он ухаживает за маленькой Эгерпепи, и это ее из себя выводит!

— Удивительно! — сказала Галльмейер. — Право, скоро у нас на сцене будут играть все только княгини да герцогини. Ну, что до меня, то я навеки останусь Пепи Галльмейер.

И она запела:

— Да, правда, — согласился Гройс, — ты не годишься в герцогини. Знаете, что она на днях выкинула? — спросил он. — Герцог делла Ротонда дал нам всем большой вечер с ужином в своем отеле. Все было по‑княжески, лакеи в шелковых чулках сервировали нам тончайшие деликатесы. Пепи зевнула раза два и спрашивает: «Герцог, где у вас швеммэ: я здесь не могу дольше оставаться, слишком для меня парадно!»

— Что это такое швеммэ? — спросил Штилов.

— Это венский термин, — пояснил Кнаак. — Так называют здесь второстепенные рестораны, находящиеся при каждом большом отеле, в которые обыкновенно ходит прислуга путешественников.

— И где в тысячу раз веселее, чем у старого, скучного герцога с его серебряными канделябрами и долговязыми лакеями! — заявила со смехом Галльмейер.

Дверь с шумом распахнулась.

Вошла молодая красивая женщина с газетой в руках.

То была певица оперного театра Фридрих‑Матерна.

— Вы знаете, — заговорила она живо, — война объявлена. Вот вечерний номер. Наш посланник отозван из Берлина, и армия двинулась в Богемию.

— Вот тебе и веселая Вена! — сказала Галльмейер. — И сколько прекрасной молодежи будет перестреляно! — прибавила она, сострадательно взглянув на Штилова.

Старый Гройс поднял голову.

— Надо бы нам дать на сцене что‑нибудь патетичное — по старому венскому обычаю — одни шутки да прибаутки не годятся, когда там, за нашими стенами, готовится кровавая трагедия.

Герцель встал.

— Мне надо в редакцию, — заявил он с напускной важностью, взявшись за шляпу.

Вошел кельнер.

— Барон Штилов здесь? — спросил он.

— Что надо? — сказал молодой офицер.

— Ваш слуга здесь с письмом, говорит, что долго искал вас повсюду.

— Ага, на службу! — догадался Штилов, вставая. — Ну, прощайте, господа! Будьте здоровы, Пепи!

Он допил свой стакан и вышел из комнаты.

Ординарец в кирасирской форме передал ему большой казенный конверт.

Молодой офицер распечатал его. Радостная гордость сверкнула в его глазах.

— Назначен состоять при главнокомандующем! — сказал он весело. — Где генерал?