— А на случай, если вам там в битву вступить придётся да головой рисковать, отправлю я с тобой товарища своего верного. Лучшего воина не найдёшь ни в землях христианских, ни в странах языческих.

С этими словами князь положил руку на плечо того самого светловолосого красавца, с которым за пару часов до того так отчаянно рубился на опушке леса. Тот в ответ улыбнулся, обнаружив два ряда на редкость белых и ровных зубов.

— Если прикажешь, князь, с радостью поеду!

Он говорил чисто по-русски, возможно, немножко не так, как русские, немного резче и жёстче.

— Когда ж я тебе приказывал? — почти с обидой спросил товарища Владимир. — Прошу, как друга просят. А ты, Садко Елизарович, можешь на человека этого, как на себя, положиться. Больше, чем на себя, он один целой дружины стоит. Его Герхардом зовут. Родом из германцев и несколько лет у императора Оттона войском командовал. Но вот уж семь лет, как у нас живёт.

— Так он, стало быть, будет твоим отрядом командовать, великий князь? — спросил Садко.

При этом он не испытал никакой обиды. Это было вполне естественно: посылая дружину в нелёгкий и наверняка опасный поход, Владимир доверял командование ею проверенному и очень опытному человеку.

Князь быстро перекинулся взглядом с Герхардом, и тот неожиданно ответил вместо него:

— Нет. Командовать будешь ты, Садок. Ты же был в том месте, куда поведёшь нас. И сам путь, и всё, что нас там ожидает, и те опасности, которые там могут встретиться, ты представляешь куда лучше нашего. Поверь, я умею подчиняться.

Заметив тень сомнения на лице купца, Герхард добавил:

— Я — христианин и крещён в греческую веру. Здесь живя, принял её.

А Владимир, заметив некоторое удивление во взгляде купца, добавил:

— В Германии почти весь народ христианский, они давно уже стали приходить к Христовой вере[63]. А веру византийскую Герхард принял от того, что она ему больше по сердцу пришлась.

— Ну и не только поэтому, — проговорил германец. — Думаю, это и не столь важно.

Они стояли теперь рядом, и Садко смог наконец взглянуть в глаза германцу. И понял, во-первых, что никакие они не карие, не серые и уж подавно не синие. Они были, как морская глубина, зелёные и загадочные, почему-то грустные, но и ободряюще твёрдые. И во-вторых, рядом с Герхардом ему вдруг сделалось спокойно. Не потому, что тот на его глазах сражался с невероятной ловкостью, да ещё против князя Владимира, о котором самые опытные бойцы говорили: «Ни единому не уступит!» Но эти глаза отражали неколебимую твёрдость души, души, не менее крепкой и надёжной, чем меч воина.

Однако, оставшись один на один с собой, Садко вновь засомневался. Ему очень хотелось посоветоваться с Антипой, благо их и поселили в одной горнице, на втором этаже просторного терема постельника Демьяна. Беда была в том, что Антипа мирно спал, растянувшись на одной из двух постеленных для гостей лежанок. Разбудить? И что спросить? «Сможем ли мы преодолеть охраняющие проклятый клад колдовские силы, которые однажды уже погубили мою ладью и многих моих гребцов? Довольно ли того, что этот клад так надобен князю? Князь, в конце концов, тоже только человек...»

Садко опустился на колени перед иконой. Осенив себя крестом, принялся молиться. Ему казалось, что он путает слова знакомых молитв, что и сами мысли у него путаются, и в его душе больше страха и сомнения, чем надежды.

Наконец, поняв, к кому сейчас следует обратиться, кто может действительно ему помочь, он прошептал, по-прежнему стоя на коленях перед образом:

— Святитель Николай! Угодниче Божий! Прошу тебя, не гневайся, что я вновь к тебе обращаюсь! Наверное, тебе надоело возиться с тупоголовым купцом, но поверь — я просто боюсь опять впасть в искушение! Можно ли пускаться в путь ради этого бесовского сокровища?! Подскажи! И если ты скажешь «нет», я наутро пойду к князю и откажусь ехать. Пускай казнит, но я не отступлюсь. Помоги!

Тёплая ладонь коснулась его плеча, как тогда, почти двадцать лет назад, рука матери, чудом спасшейся из огня. Тогда он не почувствовал её прикосновения. Теперь обернулся, невольно вздрогнув, хотя и знал наверняка, кто так неслышно подошёл к нему сзади.

— Здравствуй, Садко!

Он обернулся. Впервые Николай Мирликийский Чудотворец стоял перед ним не в убогой одежде странника, но в алой епископской ризе. Её золотое шитьё, как показалось купцу, не просто блестело, отражая слабое мерцание лампадки, но само светилось, так что в горнице сразу сделалось светлее. Но всё остальное оставалось прежним — те же кроткие глаза, полные незнакомой радости, то же худое, испещрённое морщинами лицо, что было старым, а казалось почти юным.

— Хорошо, что ты позвал меня. Спасибо, что позвал.

Купец, не вставая с колен, повернулся и хотел взять руку Николая, чтобы коснуться её губами. Но старец с тёплой улыбкой опустил эту руку ему на голову.

— Поезжай к ладье, Садко. Поезжай. Не страшись. Хотя врать тебе не стану: много опасностей встретишь ты со товарищи, много раз по краю пройдёте.

Садок Елизарович судорожно вздохнул. Прозвучали именно те слова, которые он хотел услышать, которых втайне ждал. Но ему отчего-то стало ещё страшнее.

— Боишься, что ошибаешься? В прелесть впадаешь? — Никола Чудотворец продолжал улыбаться, и кротость его улыбки рассеивала страх и сомнения. — Боишься, что не меня вовсе видишь? Да нет, не страшись. Запретил я бесам моё обличив принимать и под моим видом христиан во искушение вводить. Злятся, рычат, воют, а ослушаться не смеют. Если б ты меня прежде не видывал, то и мог бы за меня кого чужого принять. А так нет — с моим лицом только я прийти и могу.

— Но, отче! — воскликнул Садко. — Ведь клад нибелунгов зачарован, проклят.

— Правильно. И проклят, и зачарован. Так ты что же, думаешь, что бесовское проклятие сильнее Божьей воли?

— Что ты, святый отче! Нет! Но мы... Но я... Разве я смогу? Ведь пытался уже и только людей своих сгубил! А из них четверо некрещеные были... Теперь вот вспомнил. Что ж я сделал-то с ними?!

На мгновение лицо святителя сделалось словно бы резче, суровее, даже складка легла меж тонких, вразлёт бровей. Но рука, лежавшая на склонённой голове купца, стала будто ещё мягче и теплее.

— О погибших товарищах не сокрушайся. Отмолил я их, и по просьбе моей допущены они в Царствие Божие. Не по своей вине не успели крещение принять, вот и простил их Господь. А ехать за ладьёй в этот раз не бойся. Ведь в тот раз ты богатства желал, а ещё мечтал посрамить купцов новгородских. Значит, двигали тобою алчность и гордыня. Не могло у тебя ничего получиться — дело было недоброе, нехристианское. Ныне же едешь ради того, чтоб помочь князю Владимиру веру Христову на Руси утвердить, чтоб он церкви возводил, чтоб войско его земли святые от врагов обороняло. Это дело Божье. Поезжай!