Сложный процесс меновой торговли между городом и деревней вступил в заключительную фазу, которая была не менее опасной, чем сами эти рейды в село за продуктами. Часто именно по возвращении мешочники становились жертвами произвола со стороны властей и уголовников. Милиционер в короткой тужурке, увидевший звёзды и кубики на рукавах длинной кавалерийской шинели Суровцева, неуклюже отдал честь, приложив руку к козырьку матерчатого белого шлема, вошедшего в историю под названием «здравствуй-прощай», – одного из летних вариантов будёновки. Поприветствовав милиционера в ответ, Сергей Георгиевич прошёл мимо. Буквально чувствовал милицейский взгляд на кобуре, в которой покоился наградной наган от командования Первой конной армии. Воспользовавшись замешательством постового, мучительно соображавшего, какой должности соответствуют кубики на рукавах уходившего прочь военного, обладатели мешков оживились и вдруг, точно не голуби, а лёгкая и подвижная стая воробьёв, почти мгновенно рассыпались в разные стороны. Милиционеру только и оставалось, что крякнуть от досады. Подобно незадачливому коту, собравшемуся на охоту и упустившему возможную добычу, ему осталось только растерянно крутить в разные стороны усатой головой, не в силах что-то изменить. «Не бежать же за ними, бросив пост! Стрелять нельзя – теперь запрещено. А кричать – не докричишься. И свистеть в свисток – дело бесполезное. Даже смешное. И всё из-за этого, с тремя кубарями на рукавах и с наганом на ремешке», – злился милиционер на давно ушедшего прочь командира Красной армии. Судя по цвету клапанов на шинели и синей окантовке, повторяющей форму красной звезды на шлеме, – кавалериста…

Утро, начавшееся в туманной мороси, и продолжилось точно в каком-то тумане. На двери дома его детства коваными гвоздями была прибита несуразная, крашенная синей краской жестяная вывеска «Томсккомдорраздзор». На голове человекообразного существа, отворившего ему и сообщившего страшную весть, как и у милиционера на вокзале, тоже был шлем «здравствуй-прощай». Такой же лёгкий и матерчатый шлем без ушей, но армейского образца и защитного цвета. Выцветшие, как и головной убор, широкие не по размеру гимнастёрка без подворотничка и галифе мешковато висели на плоском тщедушном теле незнакомца или незнакомки.

Тонкая, давно немытая шея и нечищеные сапоги большого размера ничего не прибавляли и не убавляли в понимании того, кто перед ним стоит. Мужчина не мужчина. Женщина не женщина. Может быть, подросток? Нет. И не подросток. Морось не рассеивалась, и будто сквозь неё проступало морщинистое лицо со следами когда-то перенесённой оспы. Казалось, что из какого-то длинного коридора доносился неприятный, скорее всё же женский, чем мужской, прокуренный, пропитой или же простуженный голос человека неопределённого возраста:

– Так что порешили прежних жиличек, товарищ красный командир. Уж месяц как порешили… И в «Красном знамени» списочек был. Человек, эдак, пятнадцать «контриков» на круг и вышло, – хрипло известили его прямо с порога.

– Кто вы? – медленно приходя в себя, спросил Суровцев.

– Сторожим мы тут. Табачком не угостите? – ёжась от непогоды, ответило странное порождение новой эпохи.

У него, казалось, не было сил даже ответить обычным «не курю». Обыденность, с которой ему только что сообщили о расстреле самых родных и близких ему людей, буквально подавила его, не оставив ни единой, даже малой надежды на какую-либо ошибку в понимании произошедшего.

– За что порешили? – с усилием произнёс он наполненный страшным смыслом глагол.

– Так контра офицерско-монархическая… А вы до кого пришли, товарищ красный командир?

– Здесь ещё жильцы были на первом этаже… Где они?

– Выселили, как чуждых элементов и несознательных приспешников.

– Куда выселили?

– Куда выселяют? На улицу, знамо дело… Куда ещё?

– А пожилая женщина? Здесь женщина из простых проживала…

– Так вам кто нужен-то? – точно раздражаясь непонятливости военного, спросило существо.

Суровцев ничего не ответил. Резко развернулся и пошёл прочь от дома-терема, в одночасье ставшего ему и чужим, и ненавистным одновременно. Едва не выронил из рук вещевой мешок с подарками и продуктами.

– Товарищ красный командир! Товарищ красный командир, – дважды окликнули его. – Вы к Алексеевскому монастырю сходите. Там бабушку вашу я видала, – наконец-то обозначила свою половую принадлежность сторожиха, – при монастыре она отирается… кажись…

Ни поблагодарить, ни сказать что-нибудь в ответ даже сил у него, как и самих слов, просто не нашлось. Образовавшийся в горле комок будто сдерживал заблестевшие в глазах слёзы. Это ощущение горечи и боли в горле было столь сильным и неприятным, что от него становилось дурно.

Вышел к пересечению Белинской улицы с улицей Александровской, которая тоже уже несколько лет как была переименована в улицу Герценовскую. О чём он не знал. Повернув налево, спустя несколько минут оказался у храма Александра Невского, рядом с бывшим исправительным арестантским отделением номер два. Соседство арестантских рот обусловило городское название церкви как «арестантской». В пятнадцатом году здесь венчался его друг Анатолий Пепеляев под слаженное пение знаменитого хора из числа осуждённых, которые под присмотром надзирателя располагались на балконе внутри помещения.

Двери храма были заперты на огромный амбарный замок. Трудно было понять, действует ли церковь или уже закрыта и передана в руки «освобождённого народа» как почти все церкви в стране. Всегда с параллельным изъятием церковных ценностей и с обычным разграблением. Перешёл бывшую Спасскую улицу, с недавнего времени ставшею улицей Советской. В бывшем доме губернатора теперь тоже находилось какое-то учреждение с вывеской. Складывалось впечатление, что во всех более или менее приличных зданиях Томска расположились конторы непонятного назначения.

Прошёл вдоль здания, обогнул его. Бросил взгляд на балкончик. Во время своего посещения Томска будущий император Николай II, говорят, именно отсюда любовался Троицким кафедральным собором. Некрашеные с дореволюционных времён стены храма точно просвечивали сквозь мутную и шуршащую завесу мороси. Величественная громада здания если и не казалась зловещей, то уже напрочь потеряла признаки светлого единения земли и небес. Было видно, что собор обречён на разрушение. Вероятно, русские люди больше не желали прислушиваться к небу. И само небо, не слыша звона колоколов, точно стало выше и дальше. Ещё и наслало эту морось, чтобы не видеть корчи и мучения, на которые сами себя обрекали неразумные земные жители. Суровцеву опять вспомнился Анатоль. Вспомнились морозные рождественские кадетские каникулы и тот день, когда у этих стен, под звон колоколов, при ярком январском солнце он встретился со своим другом в толпе верующих, выходивших из храма. А рядом были тётушки. Его милые, трогательные тётушки, которых больше нет и никогда уже не будет.

Не понял, как оказался в центре просыпающегося города. Со стены здания, в котором размещался когда-то синематограф «Иллюзион», а позже театр для избранной публики «Интимный», на Суровцева с огромного плаката смотрел красноармеец. Одну руку красный воин высоко поднял над головой, другую, большую и мозолистую, протягивал навстречу прохожим. На шапке изображённого военного была пятиконечная звезда с плугом и большим молотом в центре. «Граждане, сдавайте оружие!» – гласила надпись на плакате. Со всех сторон, снизу и с боков, к красноармейцу тянулись худосочные руки граждан с револьверами и пистолетами, с саблями и штыками. Несмотря на очевидный талант, художник был далёк от воинской службы и военного дела. И если красный солдат был нарисован реалистично и рельефно, вероятно с натуры, то изображённое огнестрельное и холодное оружие граждан скорее напоминало пистолетики и сабельки из кадетских и гимназических тетрадок.