Заметив, что у жертвы синеют ногти, врач с тревогой поглядел на следователя, но тот махнул рукой и приказал палачу готовить очередную кружку.

Голоса студентов из театра Рингштрассе слились в божественном ариозо.

Quel tuo pianto era lava

al sensi miei e il tuo sguardo

che odio in me dardeggiava

mie brame inferociva.

Именно тогда, глядя, как невинная душа борется за жизнь, как кровь заливает ее тело, видя ужас, стыд и непонимание в ее широко распахнутых покрасневших глазах, я впервые усомнился в справедливости своей миссии. Всего на мгновение. Потому что время на раздумья кончилось.

Палач попытался засунуть току девушке в рот, но врач бросился к нему, отчаянно жестикулируя. Мы видели, что кожа девочки сделалась лиловой, что переполнившая легкие вода хлынула изо рта и ноздрей, но все равно не сразу поняли, что она уже не дышит. Что она мертва.

Доминиканец оборвал молитву.

Врач подошел к фальшивому зеркалу и пожал плечами, словно извиняясь за то, что не уследил за следователем.

Фамилиары не двигались с места.

Секретарь бросил перо на стол.

Кардинал и остальные как ни в чем не бывало потянулись к выходу.

Никто не проронил ни слова.

И тут следователь Джасинто Бандинелли, все это время стоявший к нам спиной, начал медленно поворачиваться в нашу сторону.

Больше всего меня потрясли не заострившиеся черты доминиканца, не безумный взгляд и не дрожащие руки, а звонкий, высокий голос. Голос юной девушки. Говорившей по-французски со швейцарским акцентом. Слова, которые он произносил, запали мне в душу, но смысл их и поныне темен.

– В ваших морях не хватит воды, чтобы утопить мою душу, в ваших исповедальнях не хватит святых, чтобы очистить вашу совесть, вам не вырвать у прелата ломбардского тайны Рукописи, которую он хранит в этом полном отчаяния мире.

Едва монах произнес последние слова, как силы оставили его, и он без чувств рухнул на пол.

Врач бросился ему на помощь.

Наступившую тишину заполнил речитатив Тоски.

Com'é lunga l'attesa!

Perché indugiano ancora?

E una commedia, lo so,

ma questa angoscia eterna pare.

Театр на Рингштрассе надолго стал моей тюрьмой, но мне так и не довелось снова услышать пение. Хотя, нозможно, я просто забыл. У меня осталось не так уж много воспоминаний.

Все, что случилось после того, как некто или нечто обратилось ко мне устами Бандинелли и заставило членов Тайного Союза посмотреть на меня другими глазами, почти стерлось из моей памяти.

Эксперты съехались со всего света, чтобы расследовать мое дело, меня допрашивали день и ночь, так, что я окончательно потерял счет времени, подвергали всевозможным пыткам, древним и новым, пичкали только что изобретенным наркотиком, окончательно разрушившим мой организм. Меня вновь и вновь спрашивали о какой-то рукописи. Называли имена, показывали тайные знаки, о смысле которых мне до сих пор ничего не известно. В конце концов, я предстал перед Советом Семидесяти, который постановил выпустить меня па свободу, но держать под неусыпным надзором, пока не будут обнаружены следы, ведущие к заветной книге. Больше я ничего не помню.

Но и поныне, стоит мне напрячь память, чтобы силой вернуть себя в ту ночь в оперном театре, меня охватывает ужас при одном воспоминании о девочке из Швейцарии, которую я позволил убить этим фанатикам, при одной мысли о том, что она снова вернется, чтобы обличить меня».

Сидя у постели умирающего Боннакорсо Ориенцо, я вполне оправданно чувствовал себя последним трусом. Мне не хватило смелости успокоить несчастного, признавшись, что ломбардский прелат, владелец проклятой Рукописи я, а не он. Зато мне хватило человечности не упрекать монсеньора в том, что, поведав мне свой секрет, он сделал меня соучастником всех будущих преступлений Тайного Союза.

Это – дух, заключенный в вещах, вечный огненный луч внутри темной, бесформенной, холодной субстанции. Здесь мы соприкасаемся с самой великой тайной Делания; и мы были бы счастливы разрубить этот гордиев узел для изучающих нашу Науку, – вспоминая, что более двадцати лет назад мы уже были остановлены на этом же месте, – если бы нам было разрешено раскрыть эту тайну, познание которой приходит от Отца Света.

Фулканелли. Тайны готических соборов

До конца года оставалось два дня, а дождь и не думал прекращаться.

Город вымок до нитки, вода просочилась сквозь его омертвевшую кожу, слякоть проникла в его недра.

После тревожной, скомканной ночи, проведенной на диване и креслах в квартире на улице Вулкана, Альваро, Ривен и Эрнандес наскоро позавтракали в неуютной забегаловке и поспешили на проспект Пальмера, навестить хранителя, следующего по списку.

Машину пришлось бросить на отдаленной стоянке; когда троица подходила к дому, навстречу им на полной скорости промчался автомобиль похоронной службы в сопровождении двух полицейских машин. Вход в часовню был оцеплен.

Смерть определенно отправилась на экскурсию по местным церквям.

Полицейский в форме распахнул перед гостями дверь, за которой моментально возникла Ауксилиадора.

Она была печальной и злой, костлявой и, несмотря на это, чувственной. Женщина средних лет, с волосами, стянутыми тугим узлом и заколотыми гребнем, и глазами, давно привыкшими читать Ветхий Завет при свечах и, возможно, смотреть на брата с совсем не сестринской нежностью.

– Доброе утро… Как я уже сказал офицеру, мое имя Альваро Тертулли. Здесь живет отец Онесимо Кальво-Рубио?

– Я Ауксилиадора Кальво-Рубио. Мой брат перестал быть «отцом» много лет назад. Из-за проблем со здоровьем.

– Я не знал. Он дома?

– Только что отбыл, – она махнула вслед катафалку. Вечная история.

– Пресвятая Дева, если бы вы только знали, как мне жаль. Я же приехал из Ватикана только для того, чтобы его повидать, – повторил Альваро привычную формулу.

– Он вас не ждал, – женщина кивком выпроводила полицейского, но не спешила звать гостей в дом.

– Простите, что беспокою вас в такую минуту, но мое дело не терпит отлагательств. Разумеется, он меня не ждал. Мы ведь даже не знакомы. Зато он знал моего дядю, кардинала Гесперио Тертулли. Ваш брат наверняка упоминал о нем.

Выслушав Альваро, женщина произнесла тихим, но твердым голосом, ясно давая понять, что переговоры закончены:

– Убирайтесь отсюда и никогда больше не появляйтесь в моем доме.

Прежде чем дверь захлопнулась, они успели увидеть в глазах сестры Онесимо испепеляющую ненависть.