Ощущения. Кофе. Рейнвейн. Джин. Дерево. Бархат. Нейлон. Рот. Теплая, влажная нагота. Пещеры, полые, словно расселина, сжатые, словно створки красного анемона. Обжигает. Господство, личность.

— Ты есть перекрестие всех потоков. Ты не существуешь отдельно. Если я сумасшедший, то и ты сумасшедший. Ты, болтающий там, внутри, ты и я — мы едины и оба безумны.

Скала снова и снова вздрагивала. Неожиданный холод ударил в лицо и пролился под ноги.

Следовало ожидать.

— Натаниель!

Черный центр пытается взбить себя, будто пудинг.

Белизна расколола тьму. Ощущения поволокли его по расселине. Везде были шум и вода, рот приветствовал то и другое. Рот плевался и кашлял. А сам он пытался подняться в воде, которая доходила теперь до колен, но ветер сбивал с ног. Щель была похожа на небольшое море, на знакомый, вдруг вспомнившийся, сумасбродный прилив среди скал. Расселина, прежде сухая, была наполовину залита движущейся водой, по которой бежали, переплетаясь, узкие полосы пены. Ветер похож был на поезд в тоннеле, и повсюду текло, лило, капало. Он лез из расселины наверх, не слушая, что говорит рот, но вдруг он и рот стали единым целым.

— Ты чудовищный, мерзкий болван!

Лицо поднялось над краем каменной стенки, и ветер ударил его по щекам, как в самолете. Он хлестал, словно крыльями птица. А потом над старухой подпрыгнуло небо. Побелело. Мгновение спустя свет погас — небо обрушилось. Он не выдержал огромной тяжести и упал в канаву, в воду. Пресс качнулся и отпустил. Он встал на ноги, небо снова упало. На этот раз он смог идти на дрожащих ногах вдоль канавы, ибо тяжесть воды оказалась поменьше и не смогла сломить, а море в канаве доходило лишь до колен. Мир вернулся, штормящесерый, изодранный взлетающими вымпелами, и в этот мир он впустил музыку шторма, треск тимпанов и рев меди, ослепительный блеск струн. Он героически рвался вперед, от канавы до канавы, сквозь ливень и музыку, а одежда болталась, срывалась, рвалась, как ветровой колпак, а ногти скребли по камню. Он и рот кричали вместе сквозь бурю:

— Аякс! Прометей!

Старуха смотрела сверху, как он тащится среди залпов тьмы и белейших вспышек. А потом белизна поглотила голову в серебряной маске, и старуха, безглазая, сгорбившись, торчала на фоне неба. Он упал в белую щель, прямо на книгу, носом в гравюру, и невероятная мерзость заполнила рот. Потом вдруг почувствовал тяжесть и тишину. Его подняло, бросило вниз, придавило к скале. На мгновение вода расступилась, и он увидел на фоне неба Смотровую Площадку, уже опустевшую, без старухи, и расколотые камни, изменившие очертания берега.

— Она выползла на скалу. Она выбралась из подвала и ходит здесь, не страшась дневного света. Сбрось ее!

Среди всех прочих снова возникло ощущение прижатого к ребрам ножа. Он взял его в руки, раскрыл лезвие. Согнувшись, он крался, плыл от щели к щели. Она стояла, прислонившись к перилам, но потом исчезла, и он пробрался тайком вслед за ней в зеленую комнату. Она оказалась на сцене, а он, крадучись вдоль кулисы, он заметил, что одет для этой роли неподходяще. Он и рот стали единое целое.

— Переоденься! Будь голым психом посреди бури!

Когти впились в лохмотья, принялись все срывать. Он заметил золотую тесьму и пустой гольф, который медленно уносило течением, словно пустую ладонь. Увидел ногу, шелушащуюся, исцарапанную, тощую, будто палка, — и ее отпевала музыка.

Он вспомнил о старухе и пополз за ней вниз по Проспекту к Красному Льву. Возле Трех Скал волны приветливо подняли суматоху, а в суматохе пряталось место, где он увидел красного омара. Он окликнул камни, но на камнях старухи не было. Она сбежала в подвал. Потом он увидел, как бесформенной грудой старуха лежит в щели, и потащился туда. Он упал прямо на нее и заработал ножом, а рот вопил:

— Будешь знать, как за мной охотиться! Будешь знать, как охотиться, — ты тащилась за мной из подвала по всем машинам, постелям, пивнушкам, а я бежал, бежал от тебя всю жизнь! Вот тебе! Сдохни!

Он и голос были единое целое. Оба знали, что кровь, истекавшая из старухи, — это просто морская вода, оскверненная плоть — всего-навсего драный, истерзанный его собственный плащ.

Потом голос превратился в лепет, брань, пение сумасшедшего, издававшего, кашляя и плюясь, бессмысленнейшие звуки. Каждое мгновение заполнял шум, — сдавленный, выкашлянный звук, но центр начинал ощущать себя чем-то иным, потому что звук заполнял уже не все. Рот плевался, но попадал только в часть правды.

— Наконец все эти галлюцинации, видения, весь этот сон, бред, все это настигнет тебя. На что может рассчитывать сумасшедший? Они придут к тебе, к этой прочной скале, настоящей скале, прикуют к себе все твое внимание, и ты станешь просто обыкновенным сумасшедшим.

И в эту же секунду возникла галлюцинация. Он понял это раньше, чем увидел, потому что заметил в расселине омываемый молчаливым потоком благоговейный ужас. На другом конце, на скале сидела галлюцинация, и наконец он заметил ее сквозь свое затемненное окно. Он увидел расселину, всю целиком, и побрел по ней в воде — вода была мертвенно ровной, пока неожиданный порыв ветра не прошелся вдруг долгой дрожью, всколыхнув перистую пену. Подобравшись ближе, он поднял глаза — от сапог к коленям, от колен — к лицу, и остановился на губах.

— Ты проекция моего же сознания. Но для меня ты точка сосредоточения. Не двигайся.

Губы едва дрогнули в ответе.

— Ты проекция моего же сознания.

Он всхрапнул.

— Бесконечное возвращение… или, вернее, по кругу, вокруг тутового дерева. Можно ходить вокруг него целую вечность.

— С тебя не хватит ли, Кристофер?

Он посмотрел на губы. Он видел их так же ясно, как слышал слова. В правом углу засохла слюна.

— Это мне и в голову не приходило.

Во внешнем углу глаза, ближнем к Смотровой Площадке, лопнули жилки. Обрамлением, довершением, краснел закат, сбегая по небу за скалу. Поток все еще плыл. Можно смотреть на глаз, или на закат, но нельзя смотреть на то и другое одновременно. Он увидел нос — блестящий, коричневокожий, весь в порах. Разглядел на левой щеке каждую щетинку и подумал, что щеку пора бы побрить. Но ему никак не удавалось увидеть все лицо целиком. Может, попозже удастся его вспомнить. Лицо не шевелилось. Оно никак не желало поддаваться всеохватному изучению. Только что-то одно.

— Может, хватит?

— Хватит? Чего?

— Жить. Болтаться тут.

Одежда тоже оказалась трудно уловима, и ему пришлось изучать все по отдельности. Непромокаемый плащ держится на ремне, пуговицы оторвались. Под ним шерстяной пуловер с высоким горлом. Зюйдвестка немного сбилась назад. Руки отдыхают на коленях, на высоких гольфах. Потом он увидел сапоги, хорошие, блестящие, влажные, крепкие. Рядом с ними скала была — как картонка, как рисунок в журнале. Он наклонялся вперед, пока мутное его оконце не оказалось прямо перед правой голенью. Музыки больше не было, не было ветра, не было ничего, кроме черной блестящей резины.