Все соседи мнимого глухого и немого люди низкородные, принадлежащие к разряду тех, «которых отцы и предки во весь свой век чинов не имели и родились служить, а не господствовать» (как за 15 лет до появления «Повествования» тот же Фонвизин выразился по отношению к своему заклятому врагу Владимиру Игнатьевичу Лукину). Придворные истопники, солдатские дети, представители «знаменитого подьяческого рода», — все они, несмотря на свою дикость и вороватость, стали богатыми и влиятельными господами, непрестанно оскорбляющими бедного и честного дворянина. Вопреки ожиданиям, описанные в «Повествовании» персонажи не называются ни скотами, ни уродами, любимыми фонвизинскими «ругательными» словами, зато при описании этих душевладельцев становится заметно их несомненное сходство с отрицательными героями «Бригадира» и «Недоросля». В комедиях Фонвизина грубоватые люди военного звания определяются чаще всего, как «мужики»: так в «Бригадире» Советник называет Бригадира, а Бригадир — обманываемого женой знакомого секунд-майора. «Мужик не дурак и на взгляд детина добр», — отзывается он о своем однополчанине; «мужик пресильный и человек преглупый», — описывает мнимый глухонемой отставного майора Щелчкова, после смерти друга взявшего его фамилию и ставшего Пименом Прохоровым, сыном Щелчковым-Оплеушиным. Если для Бригадира, как и для Советника, назвавшего его «мужиком разумным», мужик может обладать недюжинным умом, то для проницательного путешественника — только грубой силой и, таким образом, является не вполне человеком. В «Недоросле» же Стародум рассказывает о «себялюбивых» и «суетящихся» лишь «об одном настоящем часе» придворных, «которым во все случаи их жизни ни разу на мысль не приходили ни предки, ни потомки». Точно так же «без предков и потомков» скончался герой «Повествования» — придворный истопник Касьян Оплеушин. Человек (как правило, имеющий прямое отношение к придворной жизни), не думающий о своей фамилии, ни об отцах, ни о детях, кажется прекрасному семьянину-Фонвизину достойным всякого осуждения «негодницей».

По прибытии в Москву молчаливый путешественник встречается с многочисленными родственниками, в том числе и со странным заикой, во время пожара исполняющим дикую песню (записанную «мнимым глухим и немым» вместе с нотами): «Проклятые черти, баня-то горит, / Заливай скорее, я вас всех прибью, / Плуты, воры окаянные, до / Смерти разсеку, до смерти разсеку». Недужный (в отличие от рассказчика, недужный по-настоящему) погорелец не видит иного способа быть понятым окружающими, как петь свои угрозы, и сама эта картина выглядит чудно и жутковато-комически.

Единственным добродетельным персонажем, представшим перед готовящимся к большой жизни юношей, оказывается некая гостеприимная госпожа А. Не желая, чтобы ее единственный сын «слыл шалуном или тунеядцем или, чего боже избави, трусом», добрая и честная старушка со спокойным сердцем отправляет его на военную службу и первым делом спрашивает, где служит ее симулирующий гость. Вопрос ее справедлив и вызывает у путешественников некоторую неловкость. При сравнении с ней остальные персонажи выглядят исключительно отталкивающими, и, вероятно, поэтому первая часть «Повествования» публикуется под названием «Записки моего первого путешествия по 1762 год». Описание того, что происходило до восшествия на престол императрицы Екатерины, не может рассматриваться как критика нынешнего царствования и, следовательно, вызвать неудовольствие российской Минервы.

Тематический диапазон произведений Фонвизина, опубликованных в «Собеседнике», весьма широк, однако главным из них, как представляется, является лексикологический труд «Опыт российского сословника»: его он публикует в трех номерах журнала, над ним он продолжает работать в начале следующего, 1784 года; и, что, несомненно, указывает на сферу нынешних интересов Фонвизина, «Опыт российского сословника» — не единственный создававшийся в начале 1780-х годов словарь, в составлении которого ученый-писатель принимает самое активное участие.

Осенью 1783 года в Петербурге открывается Академия Российская, которую с Российской академией наук сближает лишь имя президента — родственницы братьев Паниных и по этой причине чрезвычайно расположенной к Фонвизину княгини Екатерины Романовны Дашковой. Новоучрежденная академия была призвана вслед за Вольным российским собранием, созданным старым московским знакомым Фонвизина Иваном Ивановичем Мелиссино, содействовать развитию отечественного языка: заниматься составлением словарей и грамматик, а также изданием трудов лучших российских авторов. Со своими задачами члены академии справлялись, и вскоре их стараниями были изданы собрание сочинений Михаила Васильевича Ломоносова, работы натуралиста и путешественника Ивана Ивановича Лепехина, участника 2-й Камчатской экспедиции, переводчика «Истории об Александре Великом» Квинта Курция, упомянутого в новиковском «Опыте исторического словаря о российских писателях» Императорской Санкт-Петербургской академии наук профессора Степана Петровича Крашенинникова, а на рубеже 1780–1790-х годов увидел свет шеститомный толковый словарь.

По настоянию Дашковой Фонвизин становится одним из наиболее деятельных участников главного академического проекта: разрабатывает принципы отбора материала и составления словарных статей, на заседании специальной комиссии зачитывает свое «Начертание для составления словаря славяно-российского языка», в письме советнику академии Осипу Петровичу Козодавлеву полемизирует с «примечаниями» члена академии, известного историка и археографа Ивана Никитича Болтина, собирает и объясняет слова на буквы «к» и «л» и записывает за известным любителем псовой охоты Петром Паниным «охотничьи термины». «На сих днях нашел я его сиятельство графа Петра Ивановича в расположении удовлетворить желанию вашему, милостивая государыня, о сообщении в Академию охотничьих терминов», — докладывает Фонвизин Дашковой 22 января 1784 года. Вероятно, лучшего знатока охотничьего дела в России найти было невозможно: не случайно в комментариях к своей знаменитой оде «Фелица» (изданной в том же «Собеседнике» в 1783 году) Державин замечает, что строчка «И забавляюсь лаем псов» «относится к Петру Ивановичу Панину, который любил псовую охоту». Не только родственник Дашковой граф Панин, но и прочие вельможи Российской империи откликаются на просьбу президента Российской академии и выражают готовность внести свою лепту в создание нового словаря. Один из образованнейших и умнейших людей екатерининской эпохи Адам Васильевич Олсуфьев, который, по словам секретаря французского посольства Фавьера, «кроме немецкого и английского…. говорит очень хорошо на всех языках севера, где он долго был на службе по дипломатической части, и даже на французском и итальянском языках, хотя он никогда не был ни в Италии, ни во Франции», «обещал сообщить Академии разные коренные слова, с иностранных языков происходящие». Правда, в отличие от Панина, 21 сентября 1783 года Олсуфьев «был провозглашен» членом новосозданной академии, намеревался активно участвовать в ее работе и в посредничестве Фонвизина нуждался едва ли.

Как выяснилось уже в самом начале нового 1784 года, сосредоточиться на работе над словарем для Фонвизина оказывается не так просто. В письмах Дашковой и Козодавлеву он признается, что приехав в Москву, не одну неделю мучается ужасной головной болью и не может ни «окончить моих литер», ни вовремя ответить корреспонденту. Кроме того, в Москве Фонвизин оказывается втянутым в судебный процесс с некой пожилой дамой, в просительном письме от 4 февраля 1784 года к белорусскому генерал-губернатору Петру Богдановичу Пассеку названной им графиней Г-ковой, и уже в третий раз собирается совершить поездку за границу. Правда, сама по себе работа со словарем кажется ему весьма увлекательной: к составлению «Начертания» Фонвизин относится чрезвычайно ответственно, а в заочной полемике с Болтиным выглядит заинтересованным и по обыкновению насмешливым. Например, замечает ироничный корреспондент Осипа Козодавлева, в словарь планируется включить «из собственных имен только самые употребительные», но что значит употребительное имя? «Всякий за свое имя вступится. В вашем доме Осип, в моем Денис весьма употребительны, и мне кажется, что всякое имя нарекается христианину при святом крещении точно для того, чтоб оно было употребительно». Аргументы Фонвизина выдают в нем не ученого педанта, но вполне здравомыслящего и понимающего предмет человека. Даже если поместить в словарь самые распространенные имена, — продолжает непримиримый и неизменно язвительный полемист, — «то они с своими уменьшительными, приветственными, уничижительными и проч. составят в словаре нашем одних Петрушек, Ванюшек, Анюток, Марфуток по крайней мере не меньше тридцати тысяч душ». Понятно, что Петрушками, Ваньками и Сеньками могут быть только крепостные, исчисляемые количеством душ и своим множеством способные составить счастье бедного российского дворянина. «Тридцать тысяч душ иметь хорошо, но не в лексиконе», — заканчивает свою мысль предавшийся несбыточным мечтам остроумный писатель и средней руки белорусский помещик Денис Иванович Фонвизин. Кузен Фонвизина по материнской линии и сказочно богатый фаворит императрицы Александр Матвеевич Дмитриев-Мамонов чуть позже будет владеть двадцатью семью тысячами душ в одном лишь Нижегородском наместничестве, но обыкновенному пенсионеру и отнюдь не любимцу императрицы таким богатством не обладать никогда… Третий том словаря Академии Российской, включающий слова на литеры «к» и «л», выйдет довольно скоро, но ко времени его издания Фонвизина уже не будет на свете.