В своей «добровольной исповеди» «непонятый» и по этой причине крайне огорченный Фонвизин спешит принести искреннее (или, скорее, не вполне искреннее) покаяние, объясниться и заявить о своей лояльности: «…легко станется, что я не умел положить его („вопрос о нечувственности к достоинству благородного звания“. — М. Л.) на бумагу, как думал, но я думал честно и имею сердце, пронзенное благодарностью и благоговением к великим деяниям всеобщей нашей Благотворительницы». Пытаясь умилостивить победительницу, Фонвизин принимает правила изящной игры, из задающего вопросы превращается в выдающего ответы, причем ответы, заимствованные у его венценосной собеседницы («Вы, может быть, спросите меня: для чего же вопроса моего не умел я так написать, как теперь говорю? На сие буду отвечать Вашим же ответом на мой вопрос, хотя совсем другого рода: „для того, что везде, во всякой земле и во всякое время род человеческий совершенным не родится“»), признается, что убежденный доводами оппонента, решает «заготовленные еще вопросы отменить», причем «не столько для того, чтоб невинным образом не быть обвиняему в свободоязычии, ибо у меня совесть спокойна, сколько для того, чтоб не подать повода другим к дерзкому свободоязычию, которого всего душою ненавижу», и пишет о надежде удовлетворить адресата своим покаянным объяснением. Довольная христианским смирением автора вопросов императрица следует установленному ею порядку, отказывается от роли грозного судьи и заявляет, что «в сем случае разрешение зависит от многоголовой публики», а не от нее, поскольку ее «дело тут постороннее». Кажется, каждый из участников спектакля блестяще справился со своей ролью осознавшего свои ошибки читателя и разумного издателя.

В своих опубликованных в «Собеседнике» научно-политических материалах Фонвизин императрицу не только хвалит или атакует, но и ищет у нее защиты. В 4-й части журнала за подписью «Иван Нельстецов» он печатает небольшую «Челобитную российской Минерве от российских писателей». Кажется, само название этого эпистолярного сочинения должно вызывать ассоциации с «Эпистолой от российской поэзии к Аполлину» Тредиаковского: в обоих случаях российская поэзия или ее представители обращаются к всемогущему божеству, Аполлону или Афине, «кланяются до земли» и излагают свою просьбу. Однако это сходство распространяется лишь на названия: в отличие от своего старшего и беспощадно высмеиваемого современника, Фонвизин стилизует свое сочинение под деловой документ и, следуя по возможности существующим правилам написания подобных бумаг, по пунктам излагает свое прошение. Оказывается, обиду «именованным» российским писателям нанесли «знаменитые невежды», по милости императрицы достигшие высших «степеней», забывшие, что их умы «жалованные, а не родовые», и убедившиеся на собственном опыте, «что к отправлению дел ни в каких знаниях нужды нет». Эти-то люди вопреки высочайшей воле императрицы постановили «1. Всех упражняющихся в словесных науках к делам не употреблять. 2. Всех таковых при делах уже находящихся от дел отрешать». В заключение «российских муз служитель Иван Нельстецов» смиренно просит «Божественное Величество» это «беззаконное и век наш ругающее определение отменить», писателей же, «яко грамотных людей, повелеть по способностям к делам употреблять» и позволить российским сочинителям «главное жизни нашей время посвятить на дело для службы вашего величества».

В устах Фонвизина, лишь за год до этого объявившего, что непрекращающиеся головные боли не позволяют ему «усердно служить» своей императрице, и по этой причине вышедшего в отставку, просьба об определении к службе российских писателей выглядит странно. Возможно, заскучавший пенсионер Фонвизин начинает подумывать о возвращении к государственной деятельности, а может быть, пытается защитить свою корпорацию от известного свой ненавистью к «служителям российских муз» яростного гонителя Державина генерал-прокурора Сената Александра Алексеевича Вяземского. Рассказывая в своих «Записках» о конфликте с Вяземским и его ненависти к «Современнику», Дашкова отмечает: «Я вызвала его враждебное отношение к себе еще другим обстоятельством. В Академии издавался новый журнал, в котором сотрудничали императрица и я. Советник Козодавлев (редактор журнала, автор первого русского перевода Гете. — М. Л.) и другие лица, служившие под моим начальством, поместили в нем несколько статей в прозе и стихах; Вяземский принял на свой счет и на счет своей супруги сатирические произведения, в особенности когда он узнал, что в журнале сотрудничает Державин. Он одно время преследовал Державина и лишил его места вице-губернатора и потому думал, что тот отомстит ему, изображая его в своих стихах, которые читались всеми с жадностью, так как Державин был известный и талантливый поэт». Надо понимать, Фонвизин был одним из тех «лиц», чьи сатирические труды вызвали ненависть «знаменитого невежды», выведенного в сказке Екатерины «О царевиче Хлоре» под именем Брюзги (по словам Державина, названного так, потому что «часто брюзжал, когда у него как управляющего казной денег требовали»).

В 7-й части «Собеседника» Фонвизин публикует свое «Поучение, говоренное иереем Василием в Духов день». В отличие от прочих его материалов, здесь ни слова не говорится ни о мудрости императрицы, ни о невежестве ее вельмож. Если понравившийся добродушному барину пастырь и рассуждает о должности, то не дворянской, а крестьянской. По отцу Василию, проповедь которого автор якобы услышал по дороге в свою деревню, неумеренно пьющий мужик рискует «отстать от всякого крестьянского дела, не платить подати государю, оброка помещику и жив прежде зажиточным домом, пустить наконец по миру себя с женою и с детьми». Круг обязанностей добропорядочного крестьянина очерчен помещиком Фонвизиным более чем определенно: естественно, нарушить раз навсегда заведенный порядок и не платить подати и оброк может только мужик, допившийся до последней крайности, «пустившийся в скоты». Похоже, о чем бы Фонвизин ни заводил разговор, он непременно вспоминает оскотинившихся людей, как «благородных» Скотининых, так и подлых, мужиков села П. «Я вам не запрещаю вовсе пить пиво и вино, — вразумляет добрый священник свою непутевую паству. — Не в том дело, пил ли ты, да в том, сколько ты пил. Буде столько, что остался человек, в том и вины нет; буде же столько, что с ног долой, то сделал грех пред Богом… для того, что он сделал тебя человеком, а ты сам сделался скотиной…»

К деревенской жизни имеет отношение и последняя опубликованная в «Собеседнике» работа Фонвизина — «Повествование мнимого глухого и немого». Рассказчик, очень молодой человек, по настоянию терпящего непрестанные обиды от соседей и желающего подготовить сына к встрече с суровой реальностью помещика-отца, изображает из себя глухонемого и таким образом получает возможность «познавать людей и познать человека». При встрече с недужным юношей малосимпатичные душевладельцы не боятся вести себя естественно и предстают перед ним в своем натуральном, непривлекательном обличье. «Отставной майор из солдатских детей Пимен Прохоров сын Щелчков» не имеет другой забавы, как ставить на колени своих и соседских мужиков и со страшной силой щелкать их по лбу; его «свойственник и нелицемерный друг» с такой же «рукоприкладной» фамилией, Оплеушин, служил «дворцовым истопником» и в своей профессии достиг столь высокой степени совершенства, что был пожалован высоким чином; титулярный советник Варух Язвин, купивший место воеводы, довольно быстро и умело разоряет вверенную его попечениям Кинешму.