И потому раскручивать их детскую память надо постепенно и осторожно, приучая к ежедневному моему присутствию – в электронной почте. Есть такие, кто устаёт и отпадает, потерявшись в закоулках памяти или испугавшись того, что могут там обнаружить. Но считаные способны устоять. Способны за день ответить мне на восемь писем, не вдаваясь в размышления – зачем, собственно, мне знать, как выглядела уборная на задах огорода его деревенской бабки. Да и в этом тоже они разные, мои попутчики. Один напишет: «А что, уборная как уборная, деревянная». А другой благодарно застрочит: «Ой, спасибо, что спросили, я о ней лет сорок не вспоминал! Это была такая будка, с выпиленным сердечком. Вокруг – кусты сирени, и по весне этот дворец приобретал романтический вид, распространяя довольно противоречивый запах. А ещё дед внутри повесил колокол, именно, не колокольчик, а рынду со списанного корабля. Та висела над головой очень угрожающе, и если в уборной заседал кто-то из домашних, то, услышав шаги на тропинке, он хватал верёвку, и… по окрестным дворам плыли такие церковные гулы, такой благоговейный звон, хоть молись и крестись со спущенными штанами…»

(Этот деревенский нужник я придумала сейчас, пока пишу эти строки, но подобные внезапные воспоминания постоянно встречаются и сильно радуют меня в письмах моих незнакомых друзей.)

Словом, очень часто я получаю письма с предложением «написать о нашей семье».

Как правило, отказываюсь. Во-первых, писатель и сам может придумать любую семью на отрезке любого времени, у него профессия такая – сочинять. Во-вторых, на своей собственной семье он может построить не только цикл рассказов, как это сделал, например, Сергей Довлатов, а выстроить сложную и разветвлённую писательскую судьбу и даже личную философию, как это сделал Фазиль Искандер, пустив в переплавку и перековку всех родственников, включая дальних дядьёв. Все они пригодились и в дело пошли – даже если не существовали на свете или существовали совсем не так, как мы это себе представляем.

И, в-третьих, предприятие это опасное.

Как правило, наследники и «податели сего интересного материала» внутренне нацелены на его увековечение в том виде, в каком этот материал, эти судьбы были сохранены в бумагах и памяти внуков и правнуков. Ведь если всё это хозяйство, оставшись неприкосновенным, выйдет большим тиражом в настоящей книге известного писателя, то о дедушке Владимире Кондратьиче прочтёт чёртова пропасть людей!

Писатель же, пусть и заинтересовавшись какими-то остросюжетными завитками в биографии некоего забавного старичка, никогда не может гарантировать их сохранность в сюжете своей книги. Литературный текст живёт по своим законам, воображение писателя витает там, куда ветер задует. В результате по выходе книги у наследников случаются настоящие потрясения. «Но такого не было!!! – пишут они, получив книгу с дарственной-благодарственной надписью. – Моя бабушка Севилья Родионовна родилась не во Львове, а в Краснодаре! У неё не было внебрачного сына, была дочь, моя мама, и она НЕ умерла в три годика, а иначе как бы я родился!»

И так далее… Вопль и ужас, растерянность, и обида, и чувство глубокой утраты; возможен судебный иск.

И потому, даже заинтересовавшись чем-то в биографии чьего-то деда-прадеда, я в первую очередь пишу длинное отрезвляющее письмо, в котором не особо церемонюсь со словами и представлениями моего корреспондента обо мне и о писательском ремесле в целом.

«Если у Вас установка на точное воспроизведение истории семьи, Вам стоит обратиться к добросовестному журналисту, ибо я ничем не смогу помочь: я – гангстер, мародёр и сволочь, и никогда не знаю, сколько лет в моих записных книжках, в файлах «запаса» будут лежать те или иные события или судьбы, пока не найдут себе по росту рассказ, или повесть, или просто небольшой эпизод в романе. А если и найдут, то, вполне возможно, вы маму родную не узнаете. Вы можете ничего не узнать, кроме того нужника в волнах сирени, издающего романтическую вонь и церковный гул по окрестным огородам».

После подобного предупреждения мои потенциальные дарители и поставщики сирени, колоколов и замечательных семейных историй испуганно умолкают. И лишь немногие говорят мне: «Берите и делайте с этим, что хотите».

Это настоящие книгочеи, подлинные ценители прозы, понимающие, что такое литературный текст, как мучительно трудно и в то же время пугливо невзначай он вырастает, какие неожиданные побеги даёт и какие странные рощи шумят после посева «реальных фактов».

«Берите и делайте с этим, что хотите…» – говорит он или она, не подозревая, что с этими словами вручают мне больше, чем историю, больше, чем сюжет, больше, чем судьбы близких.

Они вручают мне Душу романа…

– Вы – автор многих романов, два из которых – «Русская канарейка» и «Наполеонов обоз» – трилогии, то есть огромные по охвату массивы текста. При этом они отменно структурированы. Вы изначально продумываете не только центральное направление романа, но и все побочные сюжетные линии? А существует ли рецепт или даже свод профессиональных рецептов, сверяясь с которым можно создать успешный роман?

– Но роман – не пирог и не жаркое. Вы же не спросите у счастливых родителей рецепта на зачатие удачного ребёнка.

– Говорят, учёные уже способны подобрать день для зачатия с гарантией определённых способностей ребёнка, интеллектуальных и прочих.

–  …по заказу папы-мамы? Кошмарная идея! Вспомните Эйнштейна: «Бог не играет в кости». Человеческая личность появляется на свет с неким букетом качеств, этой таинственной икебаной, составленной Природой, Богом – кем предпочитаете? В течение жизни человек волен усовершенствовать или погубить свои дарования, но не в силах стереть их полностью, как неудавшийся файл. Душа, доставшаяся человеку при рождении, всю жизнь помыкает им, либо таская по разным несусветным дырам и сбивая с пути истинного, либо, наоборот, заставляя трудиться до изнеможения.

Всё вышесказанное относится и к литературному произведению.

Душа книги либо сразу являет себя – вылупляется, вырастает, вытанцовывается… согласно удачной генетике замысла, так что ты плывёшь в ней, чувствуя живые токи и живое тепло произведения, – либо эта душа молчит. В этом случае можно, конечно, работать над фразой, менять чередование эпизодов, прояснять сюжетные функции героев… Но все эти, так сказать, спасательные ремонтные работы не имеют отношения к душе романа. А у тебя, у автора (точно как у родителя с ребёнком), либо есть с этой душой внутренняя связь, либо нет.

История литературы замалчивает множество неудавшихся детей, погребённых в писательских архивах. Мне всегда странно, когда после смерти писателя, пусть и выдающегося, литературоведы-исследователи или, что совсем недопустимо, наследники (которым положено служить церберами при входе в погребальное святилище писателя), выволакивают на свет божий и победоносно публикуют незавершённую повестушку, пролежавшую в нижнем ящике стола сорок семь лет.