– Входи, входи, Разноглазый.

Ничему не удивляясь, я присоединился.

Вид поверенного можно было при желании назвать усталым – истомлённость бессонной ночи в глазах и пальцах, – но и только. Его оптимизм, выдержка, ленца не оставляли места для страха, смущения, гнева.

– Вилли взялся за расследование, – сообщил я. – Будет… э… оперативно-розыскные мероприятия проводить. Осматривать и допрашивать.

– Что там ни толкуй, – тут же отозвался Добыча Петрович, – у Вилли хватит ума не таскать на допросы меня. – Тон его подразумевал, что у кого-то ума на это не хватило.

– Подумаешь! – сказал Молодой. – Всего-то пара вопросов… Разноглазый, а ты почему не сказал мне сразу?

– Сразу в нашей экспедиции никто ничего не говорит.

Поверенный закряхтел, отставил чашку и потянулся к колокольчику: увесистому, сверкающему. На зов явился один из клерков.

– Костенька, готов документ? Ага, ага. Задержись, будешь вторым свидетелем. Разноглазый, ну-ка. Вот здесь подпись, здесь и здесь. И я бы на твоём месте сперва ознакомился.

– Да ладно, – сказал Молодой.

Я вздохнул и начал знакомиться с нехилой пачкой бумаги. Две трети Жёвкиного наследства отходили ко мне без условий и обременений, последняя – буде не объявятся иные претенденты. Мне приветливо осклабились такие слова, как «делинквент» и «субституция».

– Как бы мне всё это конвертировать?

– Я бы не спешил, – сказал Молодой. – Фритор-говские боны – это сегодня хорошо, а завтра просто бумажка. Огороды и недвижимость – по-любому огороды и недвижимость.

– И как я буду управлять ими с Финбана?

– С Финбана, миленький, ты в ближайшее время вряд ли чем-нибудь сможешь управлять, – пробормотал Добыча Петрович.

– Да что там такое случились?

Поверенный развёл руками.

– Не знаю.

– Никто не знает, – сказал Молодой. – Сиди спокойно.

– Ты мне ещё эмигрировать предложи.

Ответное молчание показалось мне слишком согласным. Теперь между ними лежал их гешефт, сделка того рода, что бодрит: в меру пугающая и в меру отрадная. Я заметил, какие безразличные у них глаза, у обоих. Такими глазами хорошо смотреть на трупы и краплёные карты. Я снял очки.

– Наворотили дел, – брюзгливо и беззлобно сказал Добыча Петрович, на всякий случай отворачиваясь. – Принесли порядок. Покойники штабелями, облавы, взрыв котельной на очереди. История наша для них медленная; так подтолкнём, говорят, историю! Подтолкнули санки с горки.

– Нашёл виноватых.

– А кто ж, интересно, виноват, миленький? Вы его привели сюда из Джунглей… да и сейчас приманиваете.

– Значит, ничего такого раньше не было? – спросил Молодой.

– Ну, не знаю. История ведь как: сама одна и та же, а гардероб богатый. Чтоб такое именно в таком виде, может, и не было. Ну а в ином каком – отчего же, почему не быть. Поговори с Вилли, у него архив.

– Уже поговорили, – сказал я.

Я искал автовского разноглазого вовсе не для того, чтобы задавать ему вопросы о клиентах. Мне самому требовалась помощь. Другая Сторона шла войной – и поскольку я не понимал причин происходящего, то и не рассчитывал справиться сам.

Я и поговорить об этом не мог. Когда разноглазый начинает бояться привидений, клиенты перестают бояться его самого, и это – конец карьеры. Преследовавшие меня ужасные кошмары оставались только со мной: клали головы на мою подушку, тянулись к поднесённой ко рту чашке. Скорее назойливые, нежели мучительные, они делали жизнь не столько адом, сколько докукой. Я не начал худеть, бледнеть, блевать по утрам или испытывать неконтролируемую тягу к самоубийству, как те незадачливые умерщвлители, что по каким-либо причинам не прибегли к моим услугам. Но с каждым днём мир вокруг терял в цвете и чёткости, желания притуплялись, дыхание тяжелили истома и скука, разгонять которые приходилось уже опасными дозами лекарств и препаратов.

14

Фиговидец четыре дня пролежал в постели, а когда начал вставать и выходить на прогулку, упорно отправлялся к ограде Дома творчества. В зимние месяцы тот пустовал, и огромный сугроб старого парка, не оживляемый даже криком ворон, высился отчуждённо и подчёркнуто угрюмо. «Компарезон нэ па резон», – бормотал Фиговидец и брёл вдоль решётки: где узкой тропкой, а где отважно по целине – потому что место явно не было излюбленным для прогулок.

Страшно переживавший Муха старался не пускать его одного – шёл рядом, шёл следом – и постоянно приходил ко мне жаловаться. «Конкретно не в себе, – твердил он, – а таблеток не пьёт. Я ему и в карман, и на тумбочку – ну, чтоб на глаза лезли, – ни в какую. А глаза дикие!» – «Он в себе, но в образе, – утешал я. – А ты ему не антидепрессанты подсовывай, а стимуляторы». Человек, который твёрдо решил себя уморить, не нуждается в антидепрессантах.

Между тем, уяснив, кто он и откуда, культурная элита провинции понесла к его стопам свои сердца. Директор библиотеки, директор бильярдной и главный редактор «Голоса Автово» наперебой зазывали его покушать, и даже один из косарей, чья жена славилась художественными запросами, прислал в подарок чёрной икры. Отчаянно желая сделать как хуже, Фиговидец не отказал никому. Он ел, пил и с полным вниманием выслушивал вздор. Чем пошлее и глупее – тем поощрительнее он улыбался. Ну а в глаза ему никто не заглядывал. («Просто невероятно, сколько я вынес, не имея сил выносить самого себя».)

Была, была справедливость в том, что фарисей сполна изведал: отдыхать с директором автовской бильярдной – это не перед Николаем Павловичем кобениться. (Директор не такой и плохой мужик был, но он искренне чаял себя меценатом, преувеличивая, как водится, собственные щедрость, бескорыстие и в особенности – вкус. А жена его и вовсе была того сорта женщина, каких всегда называют «супруга».) Их светлый идеал назывался «и духовно, и богато», причём они видели – как не увидеть! – что богатство не в пример чаще и легче обходится без духовности, чем духовность без богатства, и бессознательно приучались считать полноценной только такую духовность, которая с боем вырвала свой кусок.

Директор бильярдной изукрасил бильярдную позолотой и плюшем, директор библиотеки изукрасил библиотеку портретами классиков в таких тяжёлых и обильных рамах, что со школы нагоняющие страх огромные чёрные лики побледнели и укротились – и очаг культуры, трактуемый буквально, как пламенеющий, рдеющий жар, запылал. Размеренная солидная жизнь, движение от вешалки к буфету, тяга к добротности и прямое её выражение не в глубокомысленных романах, а в книгах с золотым обрезом, речь, так старавшаяся быть культурной, что от неё шибало потом, одеревенело неизменные, словно их предписывали правила самой игры, манеры бильярдистов, – всё зиждилось на уверенности в порядке, прочности, высоком качестве, но это были прочность и качество, понятые так, как понимали их те же люди, выбирая себе пальто и мебель. И отец Лёши Рэмбо, приходя в бильярдную, мог быть уверен, что друзья не спросят его о сыне, а на жалящее сочувствие врагов отвечал резко, чтобы никто не мог сказать про его потемневшее лицо, что это краска стыда, а не гнева. И другие несчастливые отцы, чьи дети увлеклись стихами, красками и промискуитетом, не знали, что делать.