— Если бы устои вашего общества были бы хороши, их не хотелось бы свергать. — Бомарше пытался говорить спокойно, хотя ему хотелось плюнуть этому аристократишке прямо в его надменную рожу. — Ваша беда и беда людей вашего круга в том, что кроме себя вы никого и ничего не хотите ни видеть, ни знать. Вы признаете только свои страданья, а на то, что страдать могут и другие вам наплевать. Вы ненавидели меня за то, что я силой вломился в ваше общество, напоминая тем самым, что в этом мире, кроме вас живут еще миллионы людей, у которых прав на счастье и желание попробовать его на зубок ничуть не меньше, чем у аристократов. И вот теперь наступили времена расплаты за вашу невиданную черствость и глухоту.

— Но и вы тут вместе с нами, — рассмеялся д’ Аффри. — Значит, ваша революция не оценили ваши заслуги. За то их сполна оценит гильотина. Сегодня — это высший ценитель доблести во Франции.

— То, что я здесь, всего лишь ошибка, которая будет в скором времени устранена, — высокомерно вздернул голову Бомарше. — Хотя я согласен с вами в том, что действительность оказалась гораздо жестче, чем мы все полагали. Но и в этом виноваты только аристократы, слишком уж долго вы испытывали терпение народа. Вот теперь все и выплеснулось наружу. Посеяв ядовитые семена, вы вырастите урожай из ядовитых растений. Таким, как вы, давно пора внимательно посмотреть на себя. Но именно этого вы желаете меньше всего.

— Это вы сделали ядовитый посев. И теперь я нахожусь здесь вместо того, чтобы гулять по своему замку в Провансе. Негодяй, вы даже представить себе не можете, как я вас ненавижу!

Д’ Аффри вскочил на ноги и устремился на Бомарше, который отреагировал мгновенно и уже готов был отразить удар, но неожиданно мадемуазель Самбрей кинулась между ними…

— Что вы делаете, господа, опомнитесь! — закричала женщина. — Перед лицом смерти неужели нельзя забыть о разногласиях. Давайте отдыхать.

— Вы правы, сидя здесь бессмысленно о чем-то спорить, — примиряющим тоном произнес Бомарше. Его противник тоже в момент успокоился.

— Тем более я так устал, они продержали меня в муниципалитете целых двенадцать часов. Я не пил и не ел. Можно ли здесь где-нибудь прилечь? — спросил Бомарше мадемуазель Самбрей.

— Вон на том матрасе. — указала она в угол камеры. — Утром забрали для суда аббата де Буанжелена, и он не вернулся. Скорей всего мы больше его не увидим. Так что можете занимать его место.

— Вы очень добры, мадемуазель, — поблагодарил Бомарше женщину и пошел устраиваться на матрасе. Когда он вытянулся на нем в полный рост, то испытал почти блаженство.

— Боже, до чего хорошо, чтобы понять истинную цену таким наслаждениям, надо пройти через множество испытаний, — пробормотал он и прикрыл глаза, чтобы хоть немного поспать. Но едва он прикрыл глаза, как снова услышал свое имя. На этот раз его окликнул служащий тюрьмы.

— Бомарше, на выход, — крикнул тюремщик.

Бомарше вскочил и полный одновременно надежд и страхов последовал за ним.

Феоктистов проснулся непривычно рано. После вечерних возлияний голова жутко болела. Первые мгновения после пробуждения сознание было поглощено этой болью. Но постепенно завеса от нее стала рассеиваться, в памяти снова возник вчерашний вечер — вечер долгожданной премьеры. Он вспомнил, как сидел в ложе рядом с режиссером, от которого попахивало дешевым коньяком, как смотрел на неумелую и безвкусную игру артистов. И с каждым прошедшим мгновением в нем нарастала тревога, тревога предстоящего провала.

Теперь он уже нисколько не сомневался, что не следовало ему приезжать в этот город, отдавать пьесу в этот театр. И уж тем более оставаться тут на время репетиции. Он же видел, как все здесь плохо, как режиссер коверкает его замысел, а актеры играют так, словно впервые вышли на сцену. Никому не было дела до того, что он вложил душу в свое произведение, что в Бомарше он пытался обнаружить самого себя, вывести наружу все самое лучшее и ценное в себе.

С какого-то момента он вдруг перестал смотреть на сцену. Лишь когда услышал знакомый голос Аркашовой, снова повернул в ее сторону голову и стал наблюдать за игрой актрисы. Может, она не гениальна, но уж точно старается, отдает всю себя. Чего не скажешь об ее коллегах. Почему им так все равно, надоело искусство, не нравится пьеса или написавший ее драматург? Да и так ли это важно, если уже ничего невозможно изменить.

Аркашова отыграла свою сцену и ушла за кулисы. Феоктистов снова утратил интерес к происходящему. Он слышал шум зала — верный признак того, что публика не захвачена тем, что видит. Когда она поглощена происходящим действом, в нем царит тишина. Это он, Феоктистов, уяснил для себя давно. И по этому признаку всегда точно предсказывал — ждет ли спектакль успех или провал.

Ну и ладно, сказал он сам себе, пусть его ждет очередная неудача. Ему не привыкать. Стоит ли вообще обращать на это внимания, одной больше, одной меньше, разницы никакой. Как-нибудь справится и с этой напастью. Ему захотелось уйти из театра, но он все же решил досидеть до конца. Надо уж хлебнуть из горькой чаши по полной. Иначе впечатление останется смазанным. А он должен выпить этот напиток до дна. Так ему и надо, ишь ты захотел снова вкусить сладкий нектар успеха. А может, ему еще и амброзию подавай. А вот не желаете глотнуть уксуса, да еще неразбавленного?

Феоктистов так ушел в свои мысли, что даже пропустил финальные реплики. В реальность его вернули шиканье и свист. Публика без всякого сомнения была настроена отрицательно. Жидкие аплодисменты, которые раздались в нескольких местах, не могли повлиять на общую негативную атмосферу зала.

Первоначально предполагалось, что после окончания спектакля Феоктистов вместе с главным режиссером выйдет на сцену для поклона. Но он решил этого не делать, быстро встал и направился к выходу. И уже через пару минут был на улице.

По дороге зашел в магазин, купил две бутылки водки. Подумал, не нужна ли закуска, затем махнул рукой — обойдется. Чем быстрей он опьянеет и забудется, тем лучше.

В холе гостиницы он едва лоб в лоб не столкнулся с бывшей женой. Нона как раз отошла от ресепшн и направлялась к выходу из отеля.

— Уезжаешь? — поинтересовался, впрочем, без всякого интереса он.

— Как видишь, — подтвердила Нона. — Здесь мне больше делать нечего. Ты верен себе.

— Разве верность ни одна из лучших качеств человека, — хихикнул Феоктистов.

— Смотря в чем. Если в неудачах, то вряд ли, дорогой.

— Вижу, более я тебя не интересую, — произнес он.

Нона кивнула головой.

— Отныне можешь чувствовать себя абсолютно свободным.

— Я и без того так себя чувствую.

— Тем лучше. Прости, нет времени продолжать эту захватывающую беседу, через два часа у меня самолет.

— Счастливого полета.

— А тебе счастливого тут пребывания. Уверена, тебе не будет скучно. Прощай.