Вашу душу, потому что она действительно имеет свой особый цвет, еще не воспринимаемый людьми (как древними не был воспринимаем синий цвет). И я томлюсь, как автор, которому мешают приступить к уже обдуманному произведению. Я помню все Ваши слова, все интонации, все движения, но мне мало, мало, мало, мне хочется еще. Я не очень верю в переселенье душ, но мне кажется, что в прежних своих переживаниях Вы всегда были похищаемой, Еленой Спартанской, Анжеликой из Неистового Роланда и т. д. Так мне хочется Вас увезти. Я написал Вам сумасшедшее письмо, это оттого, что я Вас люблю.

Вспомните, Вы мне обещали прислать Вашу карточку. Не знаю только, дождусь ли я ее, пожалуй, прежде удеру в город пересчитывать столбы на решетке Летнего сада. Пишите мне, целующему Ваши милые, милые руки.

Ваш Гафиз»

28

Ларисе Рейснер.

Новый Беверсгоф. 15 января 1917 года.

«Леричка моя,

Вы, конечно, браните меня, я пишу Вам первый раз после отъезда, а от Вас получил уже два прелестных письма. Но в первый же день приезда я очутился в окопах, стрелял в немцев из пулемета, они стреляли в меня, и так прошли две недели. Из окопов писать может только графоман, настолько все там не напоминает окопа: стульев нет, с потолка течет, на столе сидит несколько огромных крыс, которые сердито ворчат, если к ним подходишь. И я целые дни валялся в снегу, смотрел на звезды и, мысленно проводя между ними линии, рисовал себе Ваше лицо, смотрящее на меня с небес. Это восхитительное занятье, Вы как-нибудь попробуйте.

Теперь я временно в полуприличной обстановке и хожу на аршин от земли. Дело в том, что заказанная Вами мне пьеса (о Кортесе и Мексике) с каждым часом вырисовывается передо мной ясней и ясней[148]. Сквозь «магический кристалл» (помните, у Пушкина) я вижу до мучительности яркие картины, слышу запахи, голоса. Иногда я даже вскакиваю, как собака, увидевшая взволновавший ее сон. Она была бы чудесна, моя пьеса, если бы я был более искусным техником. Как я жалею теперь о бесплодно потраченных годах, когда, подчиняясь внушеньям невежественных критиков, я искал в поэзии какой-то задушевности и теплоты, а не упражнялся в писаньи рондо, ронделей, лэ, вирелэ и пр.

Что из того, что в этом я немного искуснее моих сверстников. Искусство Теодора де Банвиля и то оказалось бы малым для моей задачи.

Придется действовать по-кавалерийски, дерзкой удалью и верить, как на войне, в свое гусарское счастье. И все-таки я счастлив, потому что к радости творчества у меня примешивается сознанье, что без моей любви к Вам я и отдаленно не мог бы надеяться написать такую вещь.

Теперь, Леричка, просьбы и просьбы: от нашего эскадрона приехал в город на два дня солдат, если у Вас уже есть русский Прескотт[149], пришлите его мне. Кроме того я прошу Михаила Леонидовича купить мне лыжи и как на специалиста по лыжным делам указываю на Вас. Он Вам наверное позвонит, помогите ему. Письмо ко мне и миниатюру Чехонина[150] (если она готова) можно послать с тем же солдатом. А где найти солдата, Вы узнаете, позвонив Мих. <аилу> Леонид. <овичу>.

Целую без конца Ваши милые, милые ручки.

Ваш Гафиз»

Воспоминания сослуживцев Николая Гумилёва

Янишевский Юрий Владимирович(9 апреля 1893–17 мая 1968)

Ротмистр, сослуживец Гумилёва по лейб-гвардии Уланскому Ее Величества полку.

Окончил 1-ю гимназию в Санкт-Петербурге, Санкт-Петербургский университет, сдал офицерский экзамен в 1914. Поручик 1-го запасного кавалерийского полка. Ротмистр 5-го гусарского Александрийского полка. В белых войсках Северного фронта с 24 декабря 1918 во 2-м пехотном Мурманском полку, в октябре 1919 — марте 1920 в штабе 5-й Северной стрелковой бригады и на 1-м бронепоезде. Орден св. Станислава 2-й ст. В эмиграции. Служил в Русском корпусе.

Имя Янишевского, как вольноопределяющегося 6-го эскадрона, неоднократно упоминается в документах Уланского полка.

В воспоминаниях есть две неточности.

Первая — в фамилии командира. Командиром 6-го эскадрона был Лев Александрович Бобышко.

Николай Гумилёв. Рисунок Натальи Гончаровой. 1917 год

Вторая относительно «стеклянного глаза». Никакого стеклянного глаза у Николая Гумилёва не было. Но он с раннего детства из-за травмы (нянька уронила малыша на острый стеклянный осколок) страдал астигматизмом и косоглазием. Так что визуально такое впечатление создаться могло. Недаром, в некоторых воспоминаниях о Гумилёве его называют «разноглазым».

«С удовольствием сообщу… все, что запомнилось мне о совместной моей службе с Н. С. Гумилёвым в полку Улан Ее Величества.

Оба мы одновременно приехали в Кречевицы (Новгородской губернии) в Гвардейский Запасный полк и были зачислены в маршевый эскадрон лейб-гвардии Уланского Ее Величества полка. Там вся восьмидневная подготовка состояла лишь в стрельбе, отдании чести и езде. На последней больше 60 % провалилось и было отправлено в пехоту, а на стрельбе и Гумилёв, и я одинаково выбили лучшие и были на первом месте. Стрелком он оказался очень хорошим, хотя, имея правый глаз стеклянным, стрелял с левого плеча. Спали мы с ним на одной, двухэтажной койке, и по вечерам он постоянно рассказывал мне о двух своих африканских экспедициях4. При этом наш взводный унтер-офицер постоянно вертелся около нас, видимо заинтересованный рассказами Гумилёва об охоте на львов и прочих африканских зверюшек. Он же оказался потом причиной немалого моего смущения. Когда наш эскадрон прибыл на фронт, в Олиту, где уланы в это время стояли на отдыхе, на следующий день нам, новоприбывшим, была сделана проверка в стрельбе. Лежа, 500 шагов, грудная мишень. Мой взводный, из Кречевиц, попал вместе со мной в эскадрон № 6 и находился вместе с нами. Гумилёв, если не ошибаюсь, назначен был в эскадрон № 3. Я всадил на мишени в черный круг все пять пуль. Командир эскадрона, тогда ротмистр, теперь генерал Бобошко, удивленно спросил: “Где это вы научились стрелять?” Не успел я и ответить, как подскочил тут же стоявший унтер-офицер: “Так что, ваше высокоблагородие, разрешите доложить: вольноопределяющийся — они охотник на львов…”. Бобошко еще шире раскрыл глаза. “Молодец…” — “Рад стараться…”.

Гумилёв был на редкость спокойного характера, почти флегматик, спокойно храбрый и в боях заработал два креста. Был он очень хороший рассказчик, и слушать его, много повидавшего в своих путешествиях, было очень интересно. И особенно мне — у нас обоих была любовь к природе и к скитаниям. И это нас быстро сдружило. Когда я ему рассказал о бродяжничествах на лодке, пешком и на велосипеде, он сказал: “Такой человек мне нужен; когда кончится война, едем на два года на Мадагаскар…”[151]. Сам понимаешь, как по душе мне было