Опубликовано в журнале «Часовой»[152]. 1968, № 505.

Воспоминания о службе в лейб-гвардии уланском Ея Величества полку

К сожалению, известные на сегодняшний день свидетельства сослуживцев Николая Гумилёва очень немногочисленны, отрывочны и практически все записаны через много лет после событий в эмигрантских кругах.

Это связано с официальной позицией советской власти по вычеркиванию имени Гумилёва из истории литературы и отмежевания от «империалистической войны» и ее участников. Соответственно, в СССР собирать сведения о военной службе поэта было невозможно, как и искать его сослуживцев.

Все представленные здесь воспоминания опубликованы в разные годы в эмигрантской прессе, в которой публикации произведений Гумилёва, воспоминаний о нем, исследований и критики его творчества не прекращались вплоть до снятия в СССР запрета на его имя.

Н. Добрышин

Моя встреча с Н. С. Гумилёвым

Никакими сведениями о дальнейшей судьбе Н. Добрышина мы на сегодняшний день не располагаем.

Несколько примечаний к тексту.

Утверждение о контузии, полученной Гумилёвым в самом начале войны, ошибочно. В госпиталь он попал из-за воспаления почек, полученного после переохлаждения и сильнейшей простуды, полученных в феврале 1915 года.

Утверждение автора об особом благоволении к Гумилёву императрицы тоже не основано на реальных фактах. Действительно, императрица с дочерями служили медсестрами во время войны и по службе несколько раз пересекались с находящимся на излечении Гумилёвым. У Николая Степановича есть стихотворение, посвященное Великой Княжне Анастасии, где он вспоминает об этих встречах. В Царскосельский же госпиталь он попал потому, что жил в Царском Селе. И на время долгого лечения его определили туда, где он мог как можно чаще общаться с семьей.

Офицерский чин Гумилёв получил согласно существующему в армии порядку после окончания школы прапорщиков в марте 1916 года. Так что специального вмешательства государыни не понадобилось.

Именно после окончания школы, не по настоянию императрицы, а согласно существующей практике и установленному порядку, Гумилёв был переведен в другой полк. То, что он снова оказался кавалерийским лейб-гвардейским — закономерно. А то, что его шефом опять оказалась Александра Федоровна, вполне объяснимо. В Лейб-Гвардии было не так много полков легкой кавалерии. Гусарский был наиболее близким по военному профилю полком к полку уланскому. А переучивать улана на драгуна либо переводить его в тяжелую кавалерию, что тоже требовало дополнительного обучения и дополнительных расходов на экипировку, не было никакого смысла.

Экзамены при Николаевском кавалерийском училище Гумилёв сдавал на чин корнета, которого не получил.

«Гумилёв пошел на войну 1914–1917 гг. добровольцем и служил вольноопределяющимся Лейб-Уланского ее величества государыни императрицы Александры Феодоровны полка, в котором отношение к вольноопределяющимся было крайне суровым: они жили вместе с солдатами, питались из общего котла, спали на соломе и часто вповалку на земле.

Гумилёв все это знал до зачисления в полк и знал также, что в полках Первой гвардейской кавалерийской дивизии (Кавалергарды, Лейб-Гвардии Конный полк и Кирасиры) отношение было более гуманным. Тем не менее, он пошел в наш Лейб-Уланский, в рядах которого я тоже служил обер-офицером, произведенным в офицеры из Пажеского корпуса весной 1915 года. В то время Гумилёв уже имел унтер-офицерские нашивки на погонах и солдатский Георгиевский крест четвертой степени.

Служили мы с Гумилёвым в разных эскадронах — он в первом эскадроне ее величества, а я во втором. Первый раз показал мне Гумилёва кто-то из офицеров, когда первый эскадрон обходил в конном строю наш спешившийся эскадрон. Мы вели бой со спешившейся германской кавалерией в лесной болотистой местности. Своей невзрачной внешностью Гумилёв резко выделялся среди наших стройных рослых унтер-офицеров. Позже я убедился, что он был исключительно мужественным и решительным человеком с некоторой, впрочем, склонностью к авантюризму.

Офицеры первого эскадрона мало интересовались поэтическим дарованием Гумилёва, и я не помню, чтобы они приглашали его в свою среду. В нашем же, втором, эскадроне старший офицер Н. Скалон — человек незаурядной эрудиции, чрезвычайно ценил Гумилёва как поэта и неоднократно приглашал его “выпить с нами стакан вина”. Мы все с огромным интересом и вниманием слушали его стихи и пояснения. Таким образом, по почину Скалона, между нами создалась некоторая близость. В ту пору Гумилёв был еще женат на Анне Ахматовой (А. Горенко), и я помню, он читал нам также и ее стихи.

В самом начале войны Гумилёв, в результате контузии, лежал в Царскосельском госпитале, где императрица Александра Феодоровна была старшей хирургической сестрой, работавшей под руководством хирурга кн. Гедройц. Нет сомнения, что императрица особенно благоволила и покровительствовала Гумилёву, которого очень ценила как поэта.

Во второй половине войны Гумилёв был командирован в Петроград держать при Николаевском кавалерийском училище экзамен для производства в офицеры. Каково же было наше изумление, когда мы узнали, что на этом экзамене, который не мог быть в военное время трудным, Гумилёв провалился. Тем не менее, по настоянию государыни Александры Феодоровны, Гумилёв был произведен в офицеры и зачислен в Пятый гусарский Александрийский полк, шефом которого была императрица. Гумилёв недолго оставался александрийским гусаром. Поскольку злосчастная война кончалась, связь наша с Гумилёвым оборвалась».

Опубликовано в газете «Новое русское слово»[153] 30 мая 1969 года.

Анатолий Вульфиус[154]

Русский конквистадор. Воспоминания о поэте Гумилёве

«Гумилёв учился в Царскосельской гимназии в одном классе с моим братом, и я совсем ясно помню время его литературных начинаний.

Почти каждую субботу в доме моих родителей собиралась молодежь: подруги сестер по гимназии, товарищи брата, и я приезжал из корпуса. В одну из таких «суббот» брат привел Гумилёва, которого почти все присутствовавшие уже знали: он был в моде, всюду бывал, стихи его в рукописях ходили по рукам. Когда он вошел, прекратились игры и все бросились к нему. — Николай Степанович, что нового написали? Прочитайте…

Гумилёв тогда был в шестом классе, но вид имел восьмиклассника, держался очень прямо, говорил медленно, с расстановкой и голос имел совсем особенный. Он не ждал, чтобы его долго упрашивали, и без всякого жеманства начал декламировать: — Я конквистадор в панцире железном…

<…>

Прошло много лет.

Поздно вечером я шел с разъездом гвардейских драгун по шоссе. Мы вели лошадей, едва передвигавших ноги, в поводу. После стычки с арьергардными частями отходившей на запад немецкой пехоты мы шли на бивак. Разрозненные части дивизии собирались на шоссе, отыскивая свои полки, эскадроны. Ко мне подскакала группа гвардейских улан. — Ваше высокоблагородие, — обратился один из них. — Нашего полка не видели?

Сразу по голосу, я повторяю, совсем особенному, я узнал Гумилёва. — Я конквистадор в панцире железном, — ответил я ему.

Он меня узнал. Подъехал ближе. — Уланы в авангарде, догнать