Начались споры, причем каждый старался выразиться как можно мудренее и щегольнуть латинскими цитатами…

Но спор кончился, как только раздался томный и нежный голос красавицы мадонны Порции, жены Джисмондо Киджи, брата мессера Агостино. Мадонна Порция пела:

Потом появились обычные шуты и забавники. Фокусник Пеллегрино, в утеху папе, вертелся колесом с такой быстротой, что невозможно было уследить, как касаются его ноги земли; казалось, будто это молния сверкает в воздухе… Он кривлялся, гримасничал и скакал как мячик, а его святейшество благодушно смеялся. Слуги внесли столы, и Пеллегрино принялся выделывать на них такие штуки, будто у него кости гнулись, как иная хорошая веревка… Выставив вперед острое лезвие ножа и сабли, он вращал между блестящей сталью свое гибкое тело в уродливом костюме. Богобоязненные монахи решили, что тут дело не может обойтись без дьявольского наваждения.

Папа был доволен, а вместе с ним и синьор Киджи.

– Эй, – закричал он весело слугам, – угостить хорошенько Пеллегрино и дать с моего плеча платье, то, что я отложил сегодня утром!

И Пеллегрино получил с плеча вельможи богатое платье…

Так весело проводил время глава католической церкви. «Раз Бог нас сделал папой, – говорил Лев X, – мы постараемся этим воспользоваться». Он подразумевал «насладиться» и делал все для своего наслаждения.

На следующий день герцог Джулиано Медичи представил Леонардо да Винчи своему брату. Папа принял его благосклонно и, допустив приложиться к рубиновому кресту на своей туфле, что было обязательно как символ уважения к его сану, поднял Леонардо и поцеловал.

– Ты будешь нам полезен, – сказал он своим вкрадчивым мягким голосом, – ведь ты и великий ученый и великий художник, а у нас в почете и то и другое. Вот Браманте, бедный мой архитектор, совсем становится слаб и просит назначить ему помощников для сооружения храма святого Петра, а Микеланджело теперь в Карраре на ломках мрамора для нового фасада церкви святого Лоренцо во Флоренции. Ты флорентиец и знаешь, как мы дорожим нашим фамильным склепом. У нас остается только один наш Рафаэль. Теперь приехал еще ты. Работай же во славу Божию, Италии, папского престола и твою собственную. Когда ты будешь нам нужен, мы призовем тебя. А пока ступай и будь счастлив нашей благосклонностью.

Опять преклонение колен, милостиво протянутая пухлая рука, украшенная перстнями, и Леонардо покидает Ватикан.

Сначала папа как будто заинтересовался научными опытами Леонардо, а может быть, не столько самими научными опытами, сколько причудливыми изобретениями, забавными выдумками его остроумного гения, под которыми таилось немало плодотворных идей. Век Льва Хназывался «золотым веком» науки и искусства, но, в сущности, это было неверное определение. При Льве X, правда, особенно подвинулось изыскание древностей; Рафаэль усердно трудился над раскопками в катакомбах Древнего Рима, открывая там памятники забытой старины. Но наука не пользовалась особенным почетом при папском дворе. Даже сильно поощрявшаяся папой поэзия того времени выглядит теперь в наших глазах искусственной и бедной. Ее губило полное подчинение древним образцам. Тот, кто лучше подражал древним, считался великим поэтом. Этим путем достигалась только правильность, щеголеватость языка, но убивалась душа, убивался свободный полет мысли. И поэзия была чужда современной жизни. Кроме того, искусство и наука сделались чисто «придворными». Они состояли на службе у святого отца и должны были существовать исключительно для прославления могущества и величия папы. Рафаэль обязан был прославлять в своих фресках не церковь, а папу; в честь папы импровизаторы сочиняли стихи… Все для папы, все во славу его!

Предшественник Льва X, Юлий II, поднял значение папской власти на небывалую высоту. Императоры, короли заискивали перед ним, часто босиком и на коленях вымаливали у него прощение. Папы сделались самыми могучими светскими владыками. Они могли не только разрешать грехи, впускать в рай живых и ввергать в ад мертвых, но были грозными владыками, покорявшими мечом непокорных. И строгий, неуклонный Юлий II, требуя от своих кардиналов чистоты жизни и святости по отношению к церкви, шел и сам по этому пути.

Не то было с Львом X. Страсть к наслаждениям охватила его с ненасытной жадностью. Он смотрел сквозь пальцы на злоупотребления нужных или просто почему-либо приятных ему людей. Он допускал продажу церковных должностей, от места священника до кардинальской шапки. Благодаря прежним связям, он очутился на папском престоле как бы в плену у своих родственников, близких и дальних, требовавших у него места и денег. И папа выдвигал правдой и неправдой родственников и любимцев… Ему необходимы были деньги для собственных у довольствий, и вот, под предлогом недостатка средств для постройки храма святого Петра, он разрешил продавать индульгенции, то есть отпущения грехов.

Нигде не было такой вражды партий, как в Риме. У папского престола собралось несколько человек, завоевавших любовь его святейшества и имевших на него свое влияние. Одним из таких любимцев был Браманте. Папа называл его своим лучшим другом и советником. Браманте ненавидел Микеланджело; Микеланджело ненавидел Винчи. Другой любимец папы, обаятельный Рафаэль, полный молодости и очарования, преклонялся перед гением Леонардо, но по своей мягкой, чисто женственной натуре он не был в состоянии поставить прочно в Ватикане только что приехавшего в Рим и чуждого всем художника. Совсем враждебно встретил Винчи Микеланджело.

В первый раз столкнулся он с Леонардо в Ватикане; насмешливая, презрительная улыбка искривила его губы.

– Вот идет «миланский скрипач», Мини, – сказал он своему ученику. – Ему нечего делать в Милане с тех пор, как оттуда изгнали его покровителей – французов. Как удобно иметь такую растяжимую душу!

Микеланджело говорил это тихо, но слова его долетели до Винчи.

Леонардо спокойно прошел мимо Буонаротти, и только горькая складка опустила углы его губ. С этих пор Микеланджело не переставал всюду, где только мог, открыто упрекать Леонардо за дружбу с французами, варварами, грабителями Милана. Леонардо высоко ставил художественный талант этого резкого, беспощадного человека, и ему было тяжело сознавать его несправедливость.

– Придворный шут! – говорил иногда Буонаротти, и опять Леонардо не отвечал ему ни слова.

Нелепые слухи о дружбе Леонардо с французами, распространившиеся в Риме, создали ему много врагов. Рафаэль горячо скорбел о тяжелой участи Винчи, но не сумел за него заступиться. И Винчи продолжал жить одиноко, среди враждующих и интригующих против него партий.

Он был уже стар. В Риме каждый художник имел своих приверженцев. Народилось новое поколение, которое он учил, но к которому сам не принадлежал. Сколько, однако, он знал вещей, которых это поколение никогда не знало! Сколько он понимал истин, до которых этому поколению никогда было не подняться!

Леонардо замышлял для папы грандиозное произведение, но, зная, как потрескалась, потемнела и отчасти покрылась плесенью его «Тайная вечеря», думал изобрести краски более прочные. В лаборатории художника закипела работа: варились травы, составлялись жидкости, делались пробы нового лака. Мельци, Салаино, Бельтрафио, Виланис, Фанфойя – все ученики должны были принимать участие в этой варке, задыхаясь от чада, копоти, чихая от едких паров… А от папы почти каждый день являлись гонцы. Лев X торопил художника поскорее окончить задуманную им картину. Наконец Леонардо это надоело.