Ч2 прервал свою речь, задумался, возникла пауза, я ее не стремился прерывать.

– Видите ли, – произнес он наконец, но каким-то другим голосом, более сжатым, сдержанным, что ли, более интимным. – У нас вот какое видение ситуации. – Он склонился над столом, немного при этом придвинувшись ко мне. – Аналитический такой взгляд. Мы считаем, что ситуацию в стране изменить невозможно. И вот почему: нам сверху невероятно сложно что-либо сдвинуть, если тяги к преобразованиям нет у народных масс. Поэтому мы и…

– Вы что имеете в виду? – не понял я, ошарашенный неожиданным поворотом в разговоре.

– Да по сути все. – Ч2 пожал плечами. – Экономические реформы, демократические, борьбу с коррупцией. Вообще любые радикальные преобразования… Ну как их можно производить, когда «низы» их на самом деле не хотят? Более того, противодействуют им.

– Не хотят? – снова удивился я.

– Конечно. Вы сами подумайте, возможности-то существовали. В начале двадцатого века, когда демократические силы наконец пришли к власти. Я про Февральскую революцию 1917 года и про период правления Временного правительства. Ведь был шанс, хороший шанс. А что в результате получилось? Октябрьский, большевистский переворот. С анархией, массовыми убийствами и прочими безобразиями. А он, в свою очередь, привел к все тому же самодержавию – ленинизм, сталинизм и последующий генсекретаризм, если так можно выразиться. То есть такой круг по спирали получился. Только спираль не вверх увела, а вниз. Потому что народ опять запрягли в крепостное право. Всякой коллективизацией, колхозами, лагерями, трудовыми сменами и прочей повинностью. И обратите внимание, самому народу там было хорошо, в этих колхозах и лагерях, он до сих пор ностальгирует по тому времени.

Я молчал, мне было интересно. Я никогда не слышал подобных откровений от людей, находящихся на «Вершине». Впрочем, я от них вообще никаких откровений прежде не слышал.

– А в конце двадцатого и в начале этого, нашего века, – продолжал Ч2. – Еще один шанс выпал. И к чему он привел? Опять же к полной анархии, к дезинтеграции. В точности к такой же ситуации, которая сложилась после семнадцатого года – еще одна спираль. Бандитские формирования захватывали целые районы и области, сажали в губернаторские кресла своих ставленников… да чего говорить… известное дело. И это при полной поддержке народа. Потому что… – Ч2 еще ближе склонился ко мне, как будто хотел рассказать страшную тайну. – Потому что народ у нас такой. Ему никаких свобод и демократий не надо, он со свободами не справляется никак.

– Почему? – только и смог вымолвить я.

– Такой народ… – повторил «Член Команды» под номером 2, а затем добавил: – Свобода ответственности требует, самоответственности. В свободном обществе не похалявничаешь и не поворуешь бесконтрольно, там разнообразные контрольные механизмы выставлены. Самим обществом выставлены. А у нас? Что у нас общество выставляет? Бандитов? Мздоимцев? – Он махнул рукой. – Во всем, конечно, крепостное право виновато. Рабство, иными словами. А у раба и сознание, и психология, и принцип мышления – особенные, специфические. И тремя-четырьмя поколениями их не вытравишь. Они ведь формировались тысячелетиями. Вот смотрите, в Штатах рабство было отменено почти в те же самые года, что и у нас. И они до сих пор с его последствиями мучаются. Более того, есть шанс, что именно из-за этих последствий им вообще недолго мучиться осталось.

– Штатам? – переспросил я. Ч2 кивнул.

– Но у них-то количество рабов на тот момент не превышало пяти процентов населения. А у нас около пятидесяти процентов. А после череды эмиграций прошлого века, репрессий, войн – и того больше. При большевиках еще как-то на евреях продержались – искусство, конечно, наука, здравоохранение, образование, ну и прочее. А сейчас и их почти не осталось. Вот мы и оказались прижатыми к стенке. Выходов нет.

– Совсем нет? – переспросил я. Не знаю, заметил ли он в моих интонациях иронию?

– Нет, никаких… Возьмем для примера эту компанию с коррупцией. Хорошо, пересажаем мы их всех… как раньше говорили, проведем чистку. Но им на смену такие же придут. Из народа. Ничем не отличающиеся. Если культура в народе такая. Вы спросите: какая возможная альтернатива? Только одна, возвращаться назад: гайки закручивать, снова всех сажать, опять из страны лагерь делать. Но мы не хотим лагеря. Более того, мы его не допустим.

Он замолчал. Молчал и я. А что я мог сказать? Возражать ему, спорить, доказывать? Нет, спорить и доказывать я не хотел.

– Тогда что нам остается в результате? – продолжил Ч2 после паузы.

– Что? – из вежливости переспросил я.

– Строить страну в рамках наших объективных обстоятельств. Где коррупция – есть часть формулы. Еще одна дополнительная переменная, без которой формула не будет работать. И подобных переменных много, просто сейчас их все перечислять нет смысла. Но главное, если все эти специфические переменные не учитывать, то любые наши благие начинания тут же распадутся. Вот нам и приходится подстраиваться, балансировать, чтобы, с одной стороны, к ГУЛАГу не скатиться, а с другой, анархию снова не породить. Которая, кстати, так или иначе тоже приводит к ГУЛАГу. И поверьте мне… ох, как нелегко держать этот баланс, значительно проще было бы руководить страной без всяких этих переменных. Но нам эта страна досталась. Другой нет.

Он замолчал. Я тоже. Конечно, у меня имелось свое мнение, но я не чувствовал, стоит ли мне его высказывать. Правильное ли место, время, правильный ли человек передо мной, да и нужно ли ему мое мнение в принципе?

– Но знаете, – все-таки осторожно начал я. – Там, за забором… – я указал пальцем за окно, на высокую кирпичную кладку, – там порой другие мнения бытуют. Если с людьми поговорить, они часто иные точки зрения высказывают. – Я подумал, надо ли конкретно о точках зрения, и решил, что не надо, он наверняка и без меня хорошо осведомлен. – Все же демонстрации на улицах тоже неслучайны. И оппозиция…

Ч2 посмотрел на меня, но я не смог прочитать его взгляда. Кого он во мне видел: единомышленника, противника, просто собеседника для разговора? Может быть, ему самому надо было выговориться, может быть, у него у самого внутри накипело.

– Смотрите, Иван… – Он первый раз назвал меня по имени. Хорошо ли это было, плохо ли или вообще никакого значения не имело? Я понятия не имел. – Давайте не мелкими, сиюминутными аргументами обмениваться, а все-таки постараемся поглубже на проблему взглянуть. Опять же, аналитически. Три, ну максимум, четыре процента… – произнес Ч2 и остановился.

Когда пауза стала значительной, я развел руками, в смысле: что эти проценты означают?

– Хорошо, скажем, четыре процента населения… Они всегда существовали. При царе, при большевиках, сейчас. Каким-то образом страна умеет регенерировать и восстанавливать их, несмотря на все потери. Четыре процента населения – те, что читают книги, ходят в театры, консерватории. Те, кто мыслит, умеет мыслить, хочет мыслить. Которые задают вопросы. Которые сомневаются. Тех, кого раньше принято было называть интеллигенцией, хотя сейчас само слово, сам термин устарел, конечно, и уже не звучит и популярностью не пользуется. В четыре процента для нашей большой страны, если подсчитать, входит большое количество людей. Скажем, шесть-восемь миллионов человек. Получается колоссальная аудитория для тех же консерваторий, театров, книжных тиражей. Многие европейские страны могли бы позавидовать.