Кому верить? У каждого своя правда...

Во всяком случае, в отношении образа короля нельзя полагаться на суждения о властителях, об их характере, их добродетелях и пороках. И та, и другая сторона субъективна в своих оценках.

Остается вопрос: почему и каким образом в истории укоренились отвратительные картины, созданные врагами короля Людовика, которые наверняка не отражают действительности? Людовик XI вовсе не внушал ненависти как невыносимый тиран, и факты говорят совсем о другом, нежели сказки, опирающиеся только на слухи и вымысел. Он без большого труда получил поддержку общественного мнения, бывшего на его стороне, и совладал с грозной Лигой общественного блага. Его чиновники, губернаторы, капитаны, сенешали и советники в целом до конца оставались ему верны. Мало кто покинул его, чтобы служить другим, тогда как тех, кто переметнулся к нему из Бретани и особенно из Бургундии, — великое множество. Удивительная притягательная сила для человека, которого обычно представляют отталкивающим, нечестивым, непредсказуемым, опасным!

Почему в Истории сохранились только мрачная легенда и образ недалекого, злого, циничного короля? Конечно, его люди создали совсем другую легенду, которая не имела такого же успеха и едва упоминается в наших книгах. Она казалась льстивой, и потому предпочтение отдали версии его врагов, вернее, озлобленных и злопамятных людей, и эта версия, подхваченная многими нетерпеливыми авторами, утвердилась в качестве истины.

Кстати, это произошло уже в ту эпоху. В 1413—1418 годах Иоанн Бесстрашный снискал любовь парижан, а арманьяков тогда представляли в сочинениях разного рода тиранами, их людей — разбойниками, грабителями и кровопийцами. Во времена Людовика XI бургундские историографы, взяв числом и, возможно, качеством своих трудов, одержали верх благодаря мемуарам и повествованиям, изобилующим анекдотами, — более красноречивыми и убедительными, всегда обращающимися к конкретике, к мелким происшествиям, преподносимыми с настоящим искусством прославлять одного и обвинять другого; эти повествования зачастую украшались длинными описаниями, вызывавшими доверие и застревавшими в памяти. Много лет спустя историки, а тем паче романисты XIX века, не менее доверчивые, переписали их в свою очередь почти без изменений, придав еще большую рельефность зловещим фигурам.

В деле превращения короля в полноценного государственного деятеля не было мелочей.

Его наставник Жан Мажорис был выбран не случайно: лиценциат права, богослов, близкий друг Гильома Маше (духовника Карла VII), он уже в 1429 году получил строгие инструкции от самого Жана Жерсона, одного из самых знаменитых докторов Парижского университета. Мажорис, опиравшийся на поддержку высших советников, располагал значительными средствами: в 1453 году, через полтора десятка лет после того, как он оставил свою должность, он уступил за сто ливров королеве Марии Анжуйской шесть учебных книг, раскрашенных яркими фигурами и живописными сценами, по которым он учил Людовика чтению и истории; Марии они были нужны для ее второго сына Карла, которому тогда было около семи лет. Мажорис оправдал доверие. Крайне внимательный, верный и преданный, он получал частое и щедрое вознаграждение за свои услуги. Духовник дофина, он стал каноником Реймсского собора (в 1434 году), затем собора Парижской Богоматери, настоятелем собора в Туре с неплохими доходами: он заказал серию гобеленов на тему жития святого Мартина и велел вывесить их в Турском соборе. Даже Рим воздал ему должное: в 1447 году папа Николай V наделил его правом давать отпущение грехов и освобождать от поста.

Дофин явно был хорошим учеником. Он читал по-латыни, прекрасно владел искусством письма и диктовал свои послания на замечательно ясном и четком французском языке, лишенном всякого формализма, а тем более двусмысленности («ибо мы никогда не пишем, не зная что»). Умение изъявлять свои решения, заставлять себе повиноваться — это великое искусство. Воспитанный смолоду на добрых советах и нужных книгах, Людовик был подготовлен к изучению и применению на деле Политики, которую уже рассматривали не как некую доблесть или изучение римского права, а как настоящую науку. Его воспитатели научили его следовать не только учению францисканцев времен Людовика Святого, авторов «Зеркал» — догматических трактатов, но и авторам времен правления Карла V и Карла VI, которые больше говорили об управлении людьми, о том, как обращаться к собраниям, к общинам и уличной толпе. В качестве примеров ему цитировали Никола Орезма и его учеников, которые насмехались над правоведами, погрязшими в тяжеловесных толкованиях кодексов и трактатов, тогда как «политика для жизни королевства есть то же, что медицина для здоровья тела». Ему давали читать и Кристину Пизанскую, ее «Книгу о деяниях и добрых нравах мудрого короля Карла V», которая уже послужила к образованию Людовика Гиеньского в 1410-е годы, а также более ясную, более близкую к новым воззрениям на искусство управлять людьми «Книгу о политике» — настоящий сборник рецептов поведения. Будущий король знал, что для хорошего управления важнее всего осторожность, «мудрость» и опыт.

Обучение ремеслу не было чисто теоретическим. Редко когда сын короля так часто оказывался на передовой и сталкивался со столькими трудностями. С самого юного возраста он следовал за отцом в военные походы, в «верные города» королевства, порой оказывавшие им сдержанный прием, даже не до конца покорившиеся, во всяком случае, не собиравшиеся раскошеливаться. В девять лет он проскакал с отцом через всю Францию, побывал в центре, в Оверни, и на юге, в Лангедоке; в этих походах не было ничего от торжественных шествий или увеселительных прогулок, это были поспешные переезды из замка в замок или из лагеря в лагерь, лишенные всякого комфорта. Он заседал рядом с отцом на собраниях штатов, чтобы вырвать у них одобрение или субсидии. Это явно нельзя назвать беззаботной юностью, и ничто не сулило ему безоблачного будущего.

Время ученичества быстро осложнялось недоверием и подозрениями; это было время испытаний, когда требовалось взять в свои руки управление страной, укрепиться перед лицом партий и мятежных принцев, упрочить шаткую, спорную власть, которую обескровили и ослабили гражданская война, продолжительные отсутствия короля и дальние расстояния. Властная необходимость восстановить порядок определяла эти годы отрочества, когда дофин желал быть не зрителем, ус-ваивающим урок, а актером на авансцене, даже автором пьесы, делающим ставки и принимающим решения. Нет сомнений в том, что честолюбие, желание урвать себе долю власти помогли ему обучиться тому, как удержать людей при себе, как вести игру, как — уже тогда — плести тонкие и замысловатые интриги, а главное — как окружить себя сильной клиентурой. В этом смысле Прагерия 1440 года (не первый мятеж принцев, а единственный с сознательным участием сына короля) стала важным уроком. Мы знаем, какую пользу Людовик извлек из него четверть века спустя, когда ему в свою очередь пришлось противостоять Лиге общественного блага и он сумел одержать верх в большей степени благодаря искусству рушить союзы, а не только на полях сражений.

Разрыв с отцом привел его в Дофине, которым он правил один, почти как суверенный монарх. В тех тяжелых и опасных условиях это снова стало суровым и серьезным уроком: реорганизация административной машины, расстановка верных людей, заигрывание со «страной», которая естественным образом была привязана к своим традициям и своим правителям. За годы полуизгнания он добился успеха и многому научился. Позднее, в Женаппе, и на сей раз находясь вдали от дел Франции как изгнанник, он все же не переставал ими заниматься, вмешиваясь в них при каждом удобном случае, противопоставляя себя советникам короля. Он также мог — и не преминул это сделать — вмешиваться в дела Бургундии, поддерживать дружеские связи, участвовать в ссоре между Филиппом Добрым и его сыном Карлом. В истории Франции мало примеров того, чтобы государственный деятель, призванный к власти, был так хорошо к ней подготовлен не только простым и рутинным изучением функционирования государственных органов, но и солидным опытом в искусстве верховодить людьми, ломать сопротивление, привлекать к себе и добиваться успеха.