Я скромно потупила очи.

– Остаться без родителя – такое испытание, правда? Впервые я лишился отца, когда мне было восемь лет. А теперь я снова его потерял.

Он в точности повторил то, о чем я думала, когда тело Харриет привезли в Букшоу. Неужели это было лишь прошлой весной? С того ужасного дня так много произошло, что мне казалось, будто прошла вечность.

Я сделала то, что удивило меня саму: встала, обошла стол и обняла Хилари Инчболда.

И он крепко обнял меня.

Никто из нас не хотел первым размыкать руки, поэтому мы какое-то время стояли так.

Синтия прикрыла рот рукой и откровенно рыдала.

Долго все молчали, потом Хилари отпустил меня, я вернулась на свой стул и села с ровной спиной, делая свойственный нам, англичанам, вид, что ничего не произошло.

Синтия начала суетиться над чайником.

– Когда мне было восемь лет, меня отправили в подготовительную школу. Я был слишком мал, но мой отец мог дернуть за нужные веревочки. Чтобы оправдать мое присутствие среди ребят постарше, постоянно говорилось, что я чрезвычайно умен.

Хилари рассказывал тихо и медленно, и хотя я обладаю чрезвычайно острым слухом, мне приходилось напрягаться, чтобы его расслышать.

– Сначала мне казалось, что отец отослал меня, потому что я сделал что-то плохое, что-то настолько ужасное, что об этом нельзя говорить. Никто не потрудился объяснить мне, что произошло, так что первые несколько лет я был крайне несчастен.

Но со временем я сопоставил ум и лишение свободы. Меня отослали, потому что я умен. Я не притворялся, будто понимаю, в чем дело, но я ведь учился в Чидл-хаус, значит, это правда. Я не сделал ничего плохого, и нет других объяснений.

Если причина моего заключения – ум, значит, решение очевидно: надо стать невеждой. Это просто. И почему я только не подумал об этом раньше?

Со временем они поймут, что совершили ошибку, и отпустят меня.

Я до сих пор помню момент, когда на меня снизошло осознание. Я слушал Хансена, преподавателя латыни, распинавшегося о будущем совершенном времени глагола spero – надеяться.

«Speravero, юные джентльмены, – говорил он. – «Я буду надеяться» в значении, что вы и правда выживете и что-то из этих материй останется у вас в головах».

Именно в этот момент я разлил чернила. На этом же уроке я перевел bello, «войну», как «живот» и pudere, «стыдно», как «что-то коровье».

Старик Хансен был вне себя от ярости, но это было ничто по сравнению со злостью отца. Я его опозорил. Опорочил. Запятнал его имя. И он не преминул сообщить мне это.

Когда начались каникулы, меня с вещами отослали в дом, который больше не был моим домом. Отец показал мне говорящую палку, которую член его клуба прислал ему с Борнео. Удивительная штука, сделанная из бамбука, длиной с линейку, покрытая резьбой. Обычно ее носил предводитель племени, и только человек с этой палкой в руках имел право говорить. Наказание за нарушение этого правила было суровым: изгнание, по словам моего отца, или даже смерть. Хотя я ему не поверил.

Когда отец желал разговаривать со мной, а это бывало редко и обычно имело отношение к какому-нибудь моему проступку, он доставал говорящую палку из ящика стола, где хранил ее, и устраивал мне разнос.

Однажды я решил выступить в свою защиту и протянул руку за палкой, и отец хлестнул меня ею по ладони, поранив до крови. Больше я ее не просил. И не разговаривал.

Не могу представить, что я натворил, чтобы заслужить такое обращение. Куда делся отец, который пел мне дурацкие песенки и бродил со мной по берегу моря, закатав брюки? Где отец, который сажал меня на плечи, чтобы я рассмотрел каменных динозавров в Хрустальном дворце? Что случилось?

Я знал только одно: я больше не живу в тени отца, я стал его тенью. Мы не могли стать семьей. Я был всем тем, чем он не был, а он был тем, чем не мог быть я, – как антиматерия, о которой сейчас начинают говорить физики.

Со временем я понял, что мой единственный грех заключался в том, что я вырос.

Хилари с силой прижал растопыренные длинные пальцы к столу так, что они побелели.

– Отец жестоко избивал его, – тихо добавила Синтия, положив руку ему на плечо, и Хилари взглянул на нее с благодарностью, как будто она избавила его от мучительной необходимости самому говорить об этом.

Оливер Инчболд избивал Криспиана Крампета? Золотоволосого мальчика из своих книг?

Мой мозг отказывался воспринять это.

До сих пор я никогда в полной мере не понимала значение слова «недопустимо», но если есть в мире что-то недопустимое, это оно.

– Он часто заставлял меня боксировать с ним, – продолжил Хилари. – Разбивал мне нос в кровь, потом выбегал из комнаты и предоставлял мне самому приводить себя в порядок.

Я вырос, сменил имя, вступил в королевские военно-воздушные силы и прошел обучение на стрелка. Отец узнал об этом, потянул за ниточки, как обычно, и остаток войны я провел в Шотландии, отправляя зашифрованные просьбы офицеров о чае из «Хэрродс» и продуктах из «Фортнэм энд Мейсон».

Я все время пытался вернуться в небо, где меня поджидала реальная опасность, но отец каждый раз препятствовал осуществлению моего желания. Он отобрал, нет, украл у меня все возможности покончить с жизнью с честью и достоинством. И за это я хотел убить его.

– О нет! – воскликнула Синтия. – Ты никогда мне об этом не рассказывал.

– Но это правда, – тихо сказал Хилари.

– Ты не должен так говорить, – запротестовала Синтия, – ты просто не должен.

– Имеешь в виду, теперь, когда он умер и… в аду?

Интересный оборот приобретала наша беседа – от криминальных тем к теологическим, а эта сфера была мне малоизвестна и неинтересна.

– Кто-то убил его, вашего отца? – спросила я, может быть, слишком прямолинейно.

– Не знаю, – ответил Хилари. – Надеюсь, да.

– Хилари, дорогой, – сказала Синтия, – пойдем прогуляемся. Я весь день не очень хорошо себя чувствую. Свежий воздух поможет мне.

Хилари Инчболд был джентльменом. Он встал, отодвинул стул Синтии и пошел за ее пальто.

Когда он вышел из комнаты, я поймала взгляд Синтии, но не увидела в нем ничего, кроме собственного отражения.

Я проводила их из дома и наблюдала, как они идут по церковному кладбищу на запад.

Только когда они отошли и я увидела его на фоне природы, я вспомнила, где же видела Хилари раньше, до того как он выбрался из серванта в доме Лилиан Тренч.

Я повернула на восток к центральной улице и «Тринадцати селезням».

У входа в паб стоял Говард Картер, прижимаясь спиной к двери. Говард – местная достопримечательность. Он зарабатывает себе на жизнь, берясь за любую работу, и не дает «Тринадцати селезням» разориться, спуская там все деньги. Поскольку он тезка первооткрывателя гробницы Тутанхамона, Говард часто становится объектом шуток, вроде: «Твоя мумия знает, что ты не дома, Говард?» и тому подобных сомнительных образчиков деревенского остроумия.