* * *

Пришло письмо, фамилия была моя, а имя не совпадало. Сообщалось, что я прошел интервью на должность стюарда «специальных рейсов», на конверте было лого: лайнер среди волн, всё в грубой штриховке. Я позвонил по указанному номеру телефона, чтобы сказать, что произошла ошибка. Меня несколько раз переводили от одного абонента к другому, музыкальная шкатулка играла Jingle Bells. Наконец нагловатый женский голос сообщил мне, что меня ждут «для примерки спецодежды», и продиктовал адрес. Я возразил, что случилась путаница, ведь зовут меня иначе, и, следовательно, письмо предназначалось кому-то другому, на что голос, немного замявшись – слышался шорох быстро перелистываемых бумаг, – ответил: путаница у нас, а не у вас, прекратите морочить голову и приезжайте.

* * *

На автобусной станции они оказались прямо предо мной. Натан катил за собой чемодан с наклейкой «Не переворачивать». Они шли неспешно и непринужденно, потоки чужих событий и здесь расступались, раздвигались, не было зазубрин, зацепок, только едва уловимое бархатное касание. Я обогнал их, обернулся – и понял, что обознался. Лицо Натана, правда, было похожим, но все же не он, нет, не он.

* * *

Охранник долго сверялся со списком, потом кому-то звонил и переспрашивал. Наконец, он подвел меня к двери в глубине помещения и подставил глаз опознавательному датчику. Дверь бесшумно распахнулась. Мы шли по длинному коридору, потом ехали на лифте – в нем была только одна кнопка, но пробыли мы там довольно долго. Наконец, двери лифта раскрылись, и мы оказались в огромном помещении, залитом белым светом. Охранник подвел меня к окошку в стене. Скучающий парень лет двадцати поднял глаза от телефона, нехотя встал, снял с металлической полки картонную коробку и передал мне. В коробке оказались лакированные ботинки, серый твидовый костюм и к нему серая же рубашка и желтый галстук с разноцветными подводными лодками и корабликами-оригами. Мой рейс отправлялся завтра. Я должен был явиться по этому же адресу.

* * *

На Сионской площади антикварная ярмарка. На складных столиках выставлены покореженные чайники, лоснящиеся пластинки, застывшие будильники, лампы бывших колоний, латунные значки победителей. Мое внимание привлекает коробка с фотографиями. Купающиеся, идущие навстречу, улыбающиеся, зажмурившиеся на солнце, отправившиеся на войну – лица появляются и тут же уходят, я перелистываю карточки уже почти машинально, пока взгляд не задерживается на одной из них. Конечно, они тут на много лет моложе, но сходство очевидно. Лиза и Натан стоят, обнявшись, за ними перрон вокзала, сутолока, люди с кокардами. Я всматриваюсь, я почти уверен. Я покупаю фотографию у закутавшегося в шарф продавца. Спешу домой, зажав под мышкой пакет с униформой. По дороге траурное объявление сообщает мне, что Натан умер. Подпись: Лиза Л. Указана улица. Их дом я все-таки представил себе правильно.

* * *

Костюм точно впору, ботинки немного жмут. Галстук не сразу удается правильно завязать. Все происходит не так, как я себе представлял. Меня останавливает полиция. Говорят, что давно меня разыскивают, что приметы совпадают, «особенно одежда, сами понимаете». Полицейский хватает меня за локоть. Я ударяю его кулаком в солнечное сплетение, он сгибается, я бью его под колено носком лакированного ботинка. Вроде никогда толком не умел драться – сам не знаю, как у меня это вышло. Я бросаюсь бежать, за моей спиной раздаются выстрелы. Я ныряю в открывшуюся дверь, бегу по белому коридору, мигают распознающие датчики, мне говорят, что я чуть не опоздал на рейс.

* * *

Солнце сверкает в миллионах брызг. Мы стремимся к горизонту – на лайнерах, фрегатах, пароходах, крейсерах, джонках и каноэ. Я видел, как в лицо Натана возвращается жизнь. Дыхание пришло не из той точки, где находился он сам – там уже все сделалось неподвижным, а возникло еще глубже, еще дальше и проступало к поверхности. Я видел, как его лицо обрело цвет, а слюдяные глаза – прозрачность. Я заглянул в них именно в тот момент. Это дыхание не прерывается, не останавливается, проявляется, что бы ни происходило.

Продвигались по расписанию. Утром – синие тени, залегшие в угловатых вади, распластавшиеся в ущельях, откуда выскользнут, потянутся, словно собаки, за поднимающимся к зениту солнцем. Днем – каждая песчинка оборачивается к свету кварцевым зеркалом, сияет песок, сияет воздух, солнце дрожит за напряженными веками, разлетается тысячами треугольников, утекает огненными ручьями, и наступает темнота. А вечера не было. Ближе к закату стало ясно, что что-то неладно. Марево за окном, казалось, вот-вот сольётся с оконным стеклом, внедрится в пространство между молекулами, всё больше отделяя их друг от друга, перекинется на внутренности вагона: купе с шахматной доской на прикроватном столике – подрагивающий на перламутровом квадрате белый конь изготовился к шаху еще со вчера; с портативной пишущей машинкой, отражавшей нас и предметы всегда как вечером; с телефоном на стене, установленным по секретному распоряжению – о нашем путешествии никто не должен знать, подозревать и догадываться. Дж. машинально коснулся стекла лбом и тут же отпрянул – на коже проступило красное пятно. Ожог. Поезд двигался всё медленней. Дж. ждал, что вскоре за окном появятся станционные строения: сколоченный из досок или даже, чем черт не шутит, сложенный из грубо подогнанных камней зал ожидания, чугунная водонапорная башня, верблюды с разноцветными попонами и их заспанные погонщики, но мимо продолжали плыть песчаные холмы, русла испарившихся речек, и в них acacia raddiana с плоскими, наполовину высохшими кронами, подставленными небу, слишком упругому и тяжелому – но если однажды и оно иссохнет, станет комом спутанных сухих жил, то эти кроны смогут принять его на себя. Поезд остановился, но станции не было. «И не должно было быть, – Дж. мотнул головой, словно избавляясь от мимолетного сна; на всякий случай заглянул в карту, которую и так знал уже наизусть, – до ближайшей станции три часа пути». Зазвонил телефон, Эдди снял трубку. На маршруте следования поезда аномальная жара, перегреты рельсы и тормоза. Возможно, потребуется ремонт, точных прогнозов нет. Мы решили оставить поезд – у машиниста был трехдневный запас воды и продовольствия, работала система охлаждения, – пешком добираться до шоссе, а там уж действовать по обстоятельствам. Дверца вагона распахнулась, я попытался вдохнуть, но не получилось: грудная клетка наполнилась горячим и неподвижным, это же неподвижное касалось кожи, облегало ее, как воск; я продолжал всё видеть и слышать, и сам мог двигаться, так что выходило я всё-таки дышу. Один за другим мы спрыгнули с подножки поезда на песок: каучуковые подошвы ботинок сразу же раскалились, стало ясно, что так идти невозможно.

* * *

Мы прошли вдоль рельсов около километра, а потом свернули – так быстрее. Поезд довольно быстро скрылся из виду. Нас пятеро – Дж., Ли Вэй, Эдди, К. и я. Мы идем на ходулях, привязанных ремнями к ботинкам. На наших головах скрученные из простыней тюрбаны. За нашими плечами развеваются надутые предвечерним ветром пододеяльники, к спинам прилажены канистры с водой. Сначала трудно было сохранять равновесие. К. один раз даже свалился в ущелье, но Ли Вэй поймала его за пододеяльник. Мы затащили К. обратно на тропу, и дальше он шел уже достаточно ровно. Проведя в дороге несколько часов, мы освоились и двигались длинными шагами, плавными скачками; так мы встретили ночь, скользя правым виском по лунному зареву, так вышли на шоссе и спешили дальше, на север, подхваченные поднявшимся ветром. Слышали в отдалении шум двигателя, в свете фар полыхнули накидки идущих впереди меня Дж., Ли Вэй и К., но вместо того чтобы притормозить, водитель джипа нажал на газ, и мы долго еще видели, как где-то далеко впереди ощупывает холмы осторожный свет, потом перестали. Ближе к утру вышли к брошенному грузовику: дверца распахнута, на сиденье газета двухнедельной давности. Двигатель не заводился, для Эдди – дело двух секунд. Эдди забрался в кабину, а мы в кузов. С ходулями мы так свыклись, что уже не захотели с ними расставаться. Небо светлело, растворялись звезды, на западе проступила темная полоска – море; так и мчались, белел от соли левый висок.