Разумеется, это было только начало. И вот уже Аарон Низри подсаживается к Азарии поближе и шепчет доверительно в пульсирующее тенями ухо, что не может прийти в себя с тех пор, как узнал, что умер его товарищ. «Остановилось сердце, – говорит, – а ведь был совершенно здоров. Не верю! Он что-то знал, он места себе не находил». «Убийство!» – слово перекатывается в воздухе, шелестит над столами; старухи разбились на пары и кружатся в вальсе. Кружимся и мы – лишение жизни искажает пространство, и мы становимся песчинками, клочьями воздуха в создавшемся вихре. Рваный силуэт погибшего пронзает воздух тысячами отражений, проступает в событиях, изначально не имевших к нему отношения. Мелькают тени, взрываются световые шары, и мы не знаем, где из нас кто; мы и потерпевший, и убийца, и нет убийцы. Я вдруг понимаю, зачем здесь Азария, вернее зачем мы ему. Он скользит между нами, распадается на блики, растворяется тенями, я слышу, что он смеется. Он не должен уйти, я выбегаю на улицу, но солнце как раз поднялось в зенит, ничего нельзя разглядеть, свет отражается от белых стен, от пустых окон, и всё сияет.

– Не было никакой тени, – говорил мой дедушка, и бабушка, вздохнув, складывала ему с собой рубашки в хозяйственную сумку на молнии. Его отъезд застал всех врасплох, и тут-то выяснилось, что в доме уже давным-давно никто никуда не уезжал – настолько, что не нашлось даже чемодана, ни сумки приличной. Из хозяйственной, перед тем, как упаковать в нее любимый дедушкин галстук с ромбами и куропатками, вареное яйцо в фольге, аспирин, градусник и шапку лыжника, бабушка вытряхнула луковую шелуху, автобусные билеты, календарный листок с правилами поведения при пожаре за второе октября прошлого года и ссохшийся тяжелый апельсин. Шелуху и бумажки бабушка выбросила в мусор, а апельсин – машинально – пыталась положить то на столик в прихожей, вместе с ключами и счетом за электричество, то на подоконник, то на кровать, где ему уж точно было не место, ему нигде было не место, и тогда бабушка сделала то, что сразу же не смогла себе объяснить – совершенно ей было не свойственно такое поведение – она распахнула балконную дверь, сорвав уже приклеенную на зиму теплоизоляцию, размахнулась и швырнула апельсин на улицу. Не успев захлопнуть дверь, бабушка спохватилась, вернулась на балкон. Были первые заморозки, и бабушка вдруг подумала, насколько более заметным делает человека зима – объемным, слышным, и даже дыхание становится видимым и задерживается в пространстве, как упирающаяся кошка. Перегнувшись через перила, она всматривалась в заросли жимолости далеко под ногами и пыталась восстановить траекторию полета апельсина – куда он мог приземлиться, не оказалось ли там живого существа – теплокровного, и пусть даже не тепло– – просто кровного. Взгляд проникал сквозь голые ветки, упирался в землю, вернее, угадывал ее – на таком-то расстоянии. Вроде никого.

– Нет и не бывает такой долины, – раздражался дедушка, – это доверчивость комментаторов, своеволие переводчиков; не «долиной смертной тени», а «темным ущельем»[1]!

Они ехали в трамвае на вокзал. Сквозь запотевшие окна ничего было не разглядеть, в салон прорывались лишь красные отсветы светофоров и тормозных огней, блики фар и вспышки прожекторов, и лишь когда кто-то быстрыми взмахами рукава – как встреча украдкой – протирал на стекле прозрачную полоску, в ней появлялись и исчезали фрагменты фасадов, витрины перекрестков, голые кроны. На мгновенье бабушке показалось, что в прорехе мелькнуло синее – до звонкости – небо, а на нем белое, словно вырезанное из бумаги, облако. Она попыталась вглядеться получше, но прозрачное уже снова затянулось холодной влагой, в соседних прорехах теперь мелькали освещенные окна автобусов, троллейбусов, грузовиков и других транспортных средств.

– Это рекламный трюк, – смеялся дедушка, – привлечение мало того что несуществующим, так еще и возникшим по ошибке.

У дедушкиного вагона уже толпились попутчики. Бабушке запомнились старушка в потертой каракулевой шубе и в такой же шляпке с вуалью; осунувшийся юноша в бейсболке не по сезону – он всё время оглядывался, оборачивался, будто ждал кого-то; женщина с дворняжкой-поводырем. Все они собрались вокруг молодого человека в надвинутой на брови спортивной шапке, отмечались в списке. Рядом с ним на шесте-подставке покачивался плакат: «Долина смертной тени. Увидьте своими глазами» – крупными буквами и – на заднем плане – коллаж: дорога уводит к пологим холмам, а вокруг улыбающиеся люди с лопатами и фонарями, камни, кости, капители, шлемы и копья, сварщики в масках, колесницы в пламени и без пламени, тьма в подземельях, мерцанье в зарослях, черепа в пробитых гробницах, падающий пропеллерами вниз самолет, рельсы и поезд. Дедушка вскочил в вагон. Поезд почти сразу тронулся, дедушка устроился в купе поудобнее, нашел в сумке вареное яйцо, но решил сразу не съедать, оставить на потом; за окнами мелькали городские окраины, но и это стекло затуманилось, каждое постукивание колес стало маленьким металлическим шаром, и в каждом отражались сам дедушка, бабушка в окне, и она же на пути от трамвайной остановки к их дому, выпал снег, и солнце в зените.

* * *

За несколько метров до их подъезда бабушка останавливается, раздвигает руками ветки жимолости и оглядывает землю. Вчерашний апельсин должен был упасть где-то здесь. Когда они с дедушкой выходили из дома, она шла и всматривалась. Ей даже показалось, что она заметила оранжевое пятно. По счастью, худшие опасения не подтвердились – уже тогда было видно, что на земле никого нет. И сейчас перед ней только прелые листья и несколько бутылочных осколков. Апельсина тоже нигде нет, но она замечает нечто другое – выцветшая влажная трава на месте, где он, возможно, был, примята, листья разметаны, будто там лежал некий предмет. Или?

* * *

От дедушки приходят первые вести.

Фотография: помолодевший – так что и не узнать его почти – дедушка верхом на верблюде; на нем военный френч, на голове что-то вроде тюрбана. Бабушка узнает его спутников: юноша теперь тоже в тюрбане, без бейсболки, на нем восточный полосатый халат, слюдяные глаза в упор смотрят на фотографа; дворняжка тоже здесь – для нее на спине верблюда устроена специальная корзинка под зонтиком