– С тобой буду. А где ходить то?

– Ну тут, с пацанами. Больше здесь негде. И никто не ходит где еще.

А она говорит мне грустно и серьезно:

– С тобой только буду ходить. Без пацанов.

И стих мне какой-то не по делу дурацкий лепечет: про синие очи, полные ночи. Я обозлился.

– Дура, – говорю. – В лесу жить, со стаей выть. В степу кочевать – и ног не ободрать?

Смеется-заливается, а глаза сухо горят.

– Нет, – говорит. – Хочешь меня одну – бери. А в стаде я овцой не хочу быть, только подпаском у пастуха.

– Дура, – крикнул я отчаянно тогда. – Ты в жизни живешь, или как?

Слезами брызнула и ушла.

Пацаны пить-курить собрались, и говорят:

– Все Сева, хорош нам тут мозолить свои правила. Или девку подсоединяй, или мы ее учить будем. А то нам подружки ее вольницей уже все глаза покололи. Мы, мол, что тут вам – тряпки? А эта, как с другой области свалилась. В круг поставим, завтра вечером с курсов кройки побежит.

– Дальше рассказывать? – спросил банкир.

– Нет, – отказался географ и запил водкой.

Банкир взял бутылку, хлебнул из горла, ладонью наскреб салата, закушал, роняя оливье.

– Доскажу кратко, для себя. Вечером поймали ее, окружили. И девки тоже. Ты, говорят, Сева, первый.

А она молча стоит, на меня смотрит. Куда мне деваться, я здешний. Я ее схватил, она – вырываться, но молча. Не орет, рожу мне всю исцарапала. Я ее тогда и нагнул, и получил.

Легла бочком на грязный вонючий пол у боковой непроходной заколоченной лестницы и скулит тихо. Пацаны говорят: теперь мы. И девки их подбазаривают. Я шило-заточку вынул, и говорю:

– Моя. Убью, суки, не суйся.

Ну тогда мне жару и дали, ребро поломали, нос. Голову, чтоб ровней была, поправили. Чтоб коллектив уважал. Почки и ничего не отбили, я шилкой для вида махал. Хлопцы-то все свои. Шейный позвонок до сих пор скрипит. Но ее не тронули, ушли. Только попросили: " Уезжай, что ли, отседова, девчонка. А то ты не наша, и от тебя хорошие хлопцы давятся".

Я в больнице отлеживался – пришла. Села рядом. Я лежу тихо, только глазами дергаю. Села, носом шмыгает. Положила руку на мою, сжала. Глаза мокрые в мою руку сунула. И какой-то стих читает, вроде: " …вышел милый из тумана, вынул ножик из кармана. Будет резать, будет бить – все равно тебя любить…" Вскочила и убежала.

После этого я ее больше не видел, куда-то сгинула. А ты, Сеня, говоришь – хорошие. Если жизнь хорошая – все хорошие, а если трясина – все жабы.

– Я выпью, а ты как знаешь, – завершил он рассказ.

– Китаезы приехали, Евсей Евсеич, – тихо подкрался официант-бугаек.

– Отвали! – крикнул банкир. – Обождут.

Потом поднял голову, поглядел на географа, будто только увидел.

– Эй, – крикнул банкир.

Подошел водитель лимузина, на ходу поправляя скрытую кобуру.

– Отвезешь Арсения Фомича, куда велит, – сказал тяжело и отвернулся.

Дома Арсений сел на стул и поглядел на карту древнего Средиземноморья. Ведь вот что удивительно и восхитительно, подумал он. Смотрю сейчас на пограничные миры, выпрыгнувшие из другого времени, и все они видятся в сказочном ореоле – невероятно зеленые пинии, чистые, влекущие кристаллы льда ручьи, и суровые мужчины и сильные женщины, мчащиеся вдоль ручьев рука об руку. А на самом то деле и тот мир был по границы ойкуменны наполнен стонами, воплями, попранными рабами и галерниками, отсеченными семьями и украденными жизнями. Почему же отсюда, издалека, обыкновенный географ, учитель всего лишь желает знать, где сидел там, средь райских кущ, фазан, беззаботно порхал попугай и сообразительный голубь, барражируя в чистом прозрачном небе, готовился стать отцом. Или звенел звук закованной зноем заунывной зануды-зурны.

Арсений поднял голову и помотал ушами и головой. Зычная зурна не затихала – настойчиво кто-то звонил в дверь. Пошатываясь от выпитого, он прошел в коридор и дернул замок. В квартирку, слегка переместив хозяина, вкатилась нежданная особа. Джинсовый прикид сидел на Клодетте Павловой не вполне ровно, оттеняя ее пухленькую корявость. Девица держала в одной руке плещущую полнотой бутылку шампанского, а в другой длинную коричневую цигарку. Пыхнув дымком, девица молвила:

– Тосковал, чую, женишок. Хау дую дую я шампанское одна и мекаю – где ботаник мой сужденый? – и прошлась по комнатке. – Клево, как в вокзальном сортире. – Потом без сил плюхнулась спиной на тахту. – Ну чего, позолоченный, давай по жизни вместе одну коровку за титьки доить? – и поправили крепкий бюст. – Клюкнешь клюквенной? – и помотала бутылкой.

– Знаете, Клодетта, – манерно выразился сегодня уже почти перешедший предельный градус географ, – Вы бы отсюда быстренько шли сматывать удочки. А то я нынче не в форме мораль читать и слушать Ваши весьма ароматные эскапады. Корову какую-то…

– Ну ты, спасибо школке, хоть материться наварился. Видишь, чего утюмкал: "Экс падла" я ему. Ту самую корову, родную, – крикнула Клодетта, оторвав позвоночник от тахты. – Один метишь отсос иваныч с папкиных башек свертеть? Да ты не крутой, у тебя и яйца, и те не крутые. Вот висел бы ты среди других крутых подвешенный на папкиной фотке в любимом кабинете, тогда все бабло сосанул – не успела бы я и пикнуть…А то…Дели шкурку с дочуркой.

– О чем это Вы? – вяло, как о бесполезном, заметил усталый учитель.

– Да ты что, совсем бревноид? Теодор-коровка ему на мою ежедневную беду денежку сбуратинит, а женишок все и слизнул, охотник за привидениями. Я тебе прямо вот руку и сердце протягиваю – держи, – и Клодетта потянулась к нему левой половиной. – Папка-изверг дал, жених на грудь принял. Девке своей, мне то-есть, законной, половину отслюнил. И гуляй вася. Укумекал, упертый? И школа в шоколаде, и невеста в маринаде. Жизнь в раскладе. Ты что, совсем по жизни тупой? Складывать-делить учили?

– Вы, Клава, мне, пьяному, предлагаете гнусную комбинацию альфонса. Обсчитывать прекрасного родителя добродетельной дочурки. Я до такого сам бы не докумекал.

– Ну! – обрадовалась невеста догадливости тупого жениха. – Тебе расчет, как у крупье, простой: бабки взял, бабки сдал. Нос в табачке и легком порошке. Как у Марка. Карла. Ну, не Фаберже, а бородатого. Читал, небось, в книжках. И мне – бабки штрих, и я свободна, и пошла…по библиотекам…

– Нет, – воспротивился решительно географ. – Мне стыдно деньги за невесту брать. А женихом быть липовым. Или березовым, как веник. За невесту денег дают, а не берут.

– Да ты веник и есть, мети себе мани-мани, горя не хлебай лаптями. И стопочку под партой пропустишь, и у меня на хорошем счету. А денег за такую невесту ты сколько отстегнешь – чирик, два?

– Не договорились, – отказался географ. – Лучше я с голода опухну, чем за такую киксу деньги буду брать.