Он лишил меня невинности, но не сделал женщиной, я так и не почувствовала наслаждения от плотской любви. Постельные утехи мне были не очень интересны, чтобы не сказать не интересны вовсе, но Мике это было так нужно, и был он при этом так невыносимо хорош собой, что я была готова вновь и вновь повторять эти нелепые экзерсисы, лишь бы каждый раз видеть его лицо, перекошенное сладкой судорогой. Эти минуты были лишь пикантным добавлением к нашему Делу, тому настоящему, за что и сегодня я готова отдать жизнь. И отдам.

Террор. Вот, что связывало нас крепче поцелуев! Мика принес мне, тогда совсем несмышленой девчонке, журнал с одной очень необычной статьей. Она меня потрясла: оказывается, террор — это неизбежный атрибут революционной бури. Индивидуальный террор преследует три цели: месть, пропаганда и «изъятие из обращения особенно жестоких представителей реакции». Вот это «изъятие из обращения» буквально обожгло меня. Не убийство, нет! «Изъятие из обращения». Душители и сатрапы должны знать, что в любой момент могут быть «изъяты из обращения». Должны страшиться этого, не считать, что им все позволено. Вот что есть эффективная революционная тактика. Не надо дожидаться выстрелов властей, нужно первыми взять в руки бомбы.

Наша «Южная группа анархистов-коммунистов» решила «изъять из обращения» киевского генерал-губернатора Сухомлинова. Он был приговорен к казни за невероятную жестокость, с которой подавил выступления рабочих в незабываемом пятом году. Привести приговор в исполнение поручили нам с Микой. Именно для этого мы сняли номер в хорошей гостинице и, помимо занятий любовью, приступили к сборке бомбы. Тут-то она и взорвалась, проклятая. Или благословенная, как посмотреть.

Мика сбежал. Оставил меня, раненную осколками, ослепшую и оглохшую, в чем его впоследствии пытались обвинить, мол, струсил. А за что винить? Он был совершенно прав. Мне было 17 лет, меня казнить не имели права, а он был совершеннолетним, и его ждала виселица. Так что не романтическими бреднями надо мыслить, а единственно революционной целесообразностью. Вот нисколько его не виню. Правильно сделал. Ведь потом, схваченный после очередного экса, он признался, что вместе со мной готовил покушение на губернатора. Хотя не должен был, вполне мог об этом эпизоде не упоминать. Но он попытался скостить мне срок, все же мне пожизненное дали, совсем не сахар, знаете ли. Тоже те еще сатрапы были — пожизненная каторга даже не за покушение — за намерение! И отправили на Акатуй, слепнуть и подыхать. Да вот не вышло у них ничего! И у вас, бывшие соратники, не выйдет. Не выйдет! Ибо наш террор не имеет ничего общего с вашим «красным» террором. Вы уничтожаете, не разбираясь, правых и виноватых, мы же изымали из обращения символы — символы жестокости самодержавия.

Мне 17 лет, я безнадежно влюблена, навсегда разлучена, как тогда думала, со своей любовью. Я, жившая на теплой и нежной украинской земле, отправлена в далекую и холодную Сибирь. Было отчего сойти с ума, и там теряли разум многие девочки, не выдержавшие пытки каторгой. С другой стороны, Акатуй подарил мне бесценную дружбу с Марусей Спиридоновой, вот она-то и наставила меня на путь истинный, превратив из влюбленной девчонки-анархистки в сознательного социалиста-революционера. Что я в анархизме понимала? Мику любимого понимала, а что там эти герои собирались строить-ломать, честно говоря, было мне неведомо. А мои товарки эсерки быстро просветили слепую девчонку, четко показав, где правда, а где — ложь. Какими же крепкими и смелыми они были! Только завидовать и пример брать. Так что и от каторги бывает польза. Да, Маруся потом пошла на безумный и бесполезный для дела союз с большевиками, но ведь она же потом и восстала против них, опомнилась, поняв, по какому гибельному пути они ведут страну. Надеюсь, что с ней ничего плохого не случится после июльского выступления. А моя жизнь — кончена.

Точно так же я считала, что жизнь кончена, когда на суде огласили приговор: смертная казнь через повешение. И за те пару секунд, когда судья прочел: «…но учитывая возраст несовершеннолетней Фанни Ройдман смертная казнь заменяется бессрочной каторгой» — я готова была прямо в зале умереть от ужаса. Но выжила, как ни странно. Выжила и в Акатуе. И после чудовищно болезненной операции в глазной клинике Гиршмана в Харькове. Так что не надо. Я любой приговор приму с достоинством. Жила честно — и умру честно. Хотя… раз Ульянов выжил, он вполне может продемонстрировать свое большевистское великодушие. Не очень в это верится, но ведь может же такое быть. Вот только способен ли он проявить милость? Нет, надеяться на это нельзя. Когда надежды нет, как-то легче, что ли. Надо не уповать на милость новоявленных сатрапов, а высказать им все, что задумала. Это — главное.

Мику-то я потом встретила, после каторги. В Харькове случайно столкнулись. И пришла к нему в гостиницу. Ночью. А почему нет? Сама пришла. Хоть он больше не был прежним Микой, а каким-то советским служащим, что-то там по профсоюзной линии. И убедилась, как он изменился, как его словно ядом опоили: исчез боевик-анархист, появился сытый довольный чиновник, обласканный большевиками за свое предательство. Но я же должна была хоть как-то его отблагодарить за давнюю попытку меня оправдать и избавить от каторги! Да и любила я этого совслужащего, что уж там скрывать. Предательство он совершил не тогда, когда сбежал из гостиницы на Подоле, бросив меня на растерзание жандармам, а когда угодливо пошел служить большевикам. Только я-то его всегда любила, любого. Не знала, что бы я сейчас чувствовала, если бы не было этого случайного — случайного ли? — столкновения на улице в Харькове. А так у меня осталась хотя бы эта ночь. Хоть я снова никакого удовольствия не получила. Мика нервничал, все спрашивал, почему я такая холодная. Он не понимал, что это не я холодная. Я 10 лет на каторге провела, у меня все женские органы отморожены и атрофированы. Мне и раньше-то все это было не очень надо, а теперь и подавно. Но я его любила! Любила в Одессе, любила в Киеве, любила на каторге, любила, когда лечилась в Крыму. И сейчас я его люблю, негодяя и предателя. Если бы снова позвал на ночь — опять пошла бы, не задумываясь. Мне этого животного удовольствия не надо, мне с ним нужно быть. Близко-близко, вдыхать запах его волос, чувствовать его руки, его губы на моем теле, смотреть на него, когда он после любви откидывается на