— Да, — сказала она, — там я встретила Чика.

— Нет, только не там, — сказал я и тут же хотел остановить себя, — только не там, где вода и мыло неразлучны, нерасторжимы. — Я все пытался остановить себя. — Ему еще несколько лет не хватает. — И тут я остановился. — Ну, хорошо, — сказал я. — Расскажите мне все. Что он мог отвезти вчера вашей матушке, чтобы старый Билл после этого в два часа ночи помчался в город?

— Вот ваша трубка, — сказала она. Трубки стояли в медной чашке рядом с табаком. — Целых три? А я ни разу не видела, как вы курите. Когда вы их курите?

— Это неважно, — сказал я. — Что же он туда отвез?

— Завещание, — сказала она.

— Нет, нет, — сказал я, — про завещание я знаю; мне Рэтлиф рассказал. А я спрашиваю, что отвез Флем вашей матушке вчера утром?

— Я ведь вам уже сказала — завещание.

— Завещание? — сказал я.

— Ну, ее дарственную. По ней все, что Линда получит в наследство от меня, переходит к ее от… к нему. — А я все сидел, и она сидела, напротив меня, за столом, и настольная лампа освещала нас снизу, так что мы, в сущности, хорошо видели только руки: мои — на столе, и ее руки, затихшие, на коленях, на сумочке, словно два сонных существа, и голос ее тоже как будто уснул, оттого и не было ни тоски, ни тревоги, ни обиды тут, в маленьком моем, тихом и бедном мавзолее человеческих страстей, огражденном от всего, огражденном даже от случайного усердия Отиса Харкера при выполнении внушенного ему долга, за что он и получал жалованье, потому что знал — дело касается меня.

— Да, завещание. Она сама придумала. Без всякого принуждения. Понимаете, она верит, что это ее мысль, ее желание, что она сама захотела, сама все сделала. Никто ее не разубедит. Да никто и не станет, никто! Вот почему я вам послала записку.

— Вы должны все рассказать мне, — сказал я. — Все.

— Это… все эти колледжи. Когда вы ей внушили, что она хочет уехать, вырваться отсюда, и про все эти колледжи, что тут можно выбирать, — раньше она про них ничего не знала, — и что вполне естественно для молодой девушки — для молодежи, стремиться туда, в такой колледж, а до того она даже ничего не знала про них и, конечно, не подозревала, что ей туда хочется. Как будто для того, чтобы туда поступить, достаточно выбрать, какой больше понравится, и поехать, особенно когда я сказала «да». А потом ее отец — он сказал — «нет».

Получилось так, будто она никогда не знала слова «нет», впервые услышала «нет». Вышла… ссора. Не люблю ссор. Не надо ссориться. Никаких ссор не надо, когда хочешь взять свое. Просто надо взять и все. Но она-то этого не знала, понимаете? Может быть, еще не успела узнать, ведь ей всего семнадцать. Да вы сами все понимаете. А может, дело не в том. Может быть, она слишком много знала. Может быть, она даже тогда уже знала, чувствовала, что он ее победил. Она сказала: «А я поеду! Поеду! Ты не можешь мне помешать! К черту твои деньги: если мама не даст, дедушка даст или мистер Стивенс (да, да, так она и сказала) даст». А он сидит молча — мы еще не встали из-за стола; только Линда стояла, а он сидит и говорит: «Правильно. Помешать я не могу». И тут она сказала: «Ну, пожалуйста!» Да, она знала, что он ее победил, и он тоже знал. Он сказал: «Нет. Я хочу, чтобы ты осталась дома и поступила в пансион».

Вот и все. То есть… ничего. Больше ничего. Понимаете, ребенок, — во всяком случае, девочка, — не может по-настоящему возненавидеть своего отца, пусть даже ей кажется, что она его ненавидит или должна ненавидеть, хочет ненавидеть, потому что от нее этого все ждут, потому что так будет интересней, это так романтично…

— Да, — сказал я, — а девушкам, женщинам романтика ни к чему, их интересуют одни факты. О да, не только вы мне это говорили, и Рэтлиф говорил, причем чуть ли не в тот же день.

— И Владимир тоже? — сказала она.

— Да нет, Рэтлиф, — сказал я. Потом сказал: — Погодите! — Потом сказал: — Владимир? Вы говорите — Владимир? В.К. Неужели его зовут Владимир?

И тут она совсем затихла, даже руки на коленях, похожие на сонные существа, дышавшие своей особой жизнью, теперь совсем стихли.

— Я не хотела выдавать его, — сказала она.

— Да, — сказал я. — Понимаю: никто на свете не знает, что его зовут Владимир, разве человек по имени Владимир посмеет надеяться, что сможет заработать на жизнь, продавая швейные машины или еще что-нибудь в нашем деревенском штате Миссисипи? Но вам он все рассказал: открыл тайну, которую скрывал, как скрывают незаконное рождение или безумие в семье. Почему? Нет, не отвечайте. Разве я не знаю, почему он вам все рассказал? Разве сам я не вдохнул однажды одуряющий запах того же напитка? Ну, рассказывайте. Я не выдам. Владимир К. Что значит К.?

— Владимир Кириллыч.

— Владимир Кириллыч, а дальше? Не Рэтлиф? Ведь «Кириллыч» это только отчество. У всех русских отчества кончаются на «ич» или «овна». Это значит чей-то сын или дочь. Так как же была его фамилия, до того как он стал Рэтлифом?

— Он сам не знает. Его пра-пра-прадедушка, шесть или восемь, а то и десять поколений назад, был… как это, не лейтенант, а вроде…

— Прапорщик?

— …в британской армии, которую победили во время революции…

— Ага, — сказал я. — При Бергойне. При Саратоге[29].

— …и его отправили в Виргинию и забыли, а Вла… этот прадед, удрал. Конечно, его скрыла женщина, девушка, спрятала, кормила. Но она свою фамилию писала «Рэтклифф», и они поженились, родился сын, или сначала родился сын, а потом они поженились, во всяком случае, он научился говорить по-английски, стал фермером в Виргинии. И его внук все еще писал свою фамилию через «к», и звали его тоже Владимир Кириллыч, хотя никто об этом не знал, и он приехал в Миссисипи вместе со старым доктором Хэбершемом, с Александром Холстоном и Луи Гренье, и они основали Джефферсон. Только он уже писался не «Рэтклифф», а так, как сейчас, но одному из сыновей всегда дают имя «Владимир Кириллыч». Конечно, вы правы, с таким именем трудно надеяться заработать на жизнь в Миссисипи.

— Нет, — сказал, нет, крикнул я. — Погодите. Это неверно. Мы оба не правы. Все совершенно наоборот. Если бы