все знали, что его на самом деле зовут Владимир Кириллыч, он давно стал бы миллионером, потому что любая женщина, в любом месте, покупала бы у него, меняла бы, выторговывала все, что он продает. А может быть, так оно и есть? — сказал, нет, крикнул я. — Может, они знают? Ну, хорошо, — сказал я. — Договаривайте.

— В каждом поколении обязательно есть это имя, потому что Вла… В.К. говорит, что оно приносит счастье.

— Вот только против Флема Сноупса оно не подействовало, — сказал я. — В ту ночь, когда он схлестнулся с Флемом Сноупсом в саду, в усадьбе Старого Француза, после вашего возвращения из Техаса… — Ну, ладно, — сказал я. — Значит, все вышло потому, что отца нельзя ненавидеть.

— Он для нее много делал. То, чего она и не ждала, о чем никогда бы не попросила. То, что доставляет удовольствие девочкам, будто он угадывал ее мысли, прежде чем она сама успевала подумать. Дал мне денег, отправил нас обеих в Мемфис, — покупать ей к выпуску всякие вещи, — и не только платье для выпуска, но и настоящее бальное платье, массу летних вещей, целое приданое. Он даже попытался… он предложил, — словом, сказал ей, что устроит — хочет устроить пикник для всего ее выпуска, но она отказалась. Понимаете? Для нее он был отцом, хотя и стал ее врагом. Вам понятно? Та, что просила его: «Ну, пожалуйста», — принимала от него платья, а та, что говорила: «Ты не можешь мне помешать», — отказалась от пикника.

А в то лето он дал мне денег и даже сам заказал нам места в отеле на берегу моря, — может быть, вы помните…

— Помню, — сказал я.

— …на целый месяц, чтобы она могла купаться в море, встречаться с молодежью, с молодыми людьми; он так и сказал: с молодыми людьми! А когда мы вернулись, осенью, она поступила в пансион, и он стал выдавать ей карманные деньги. Трудно поверить, правда?

— Нет, я верю, — сказал я. — Рассказывайте.

— Много денег, больше, чем ей было нужно, необходимо, слишком много для семнадцатилетней девочки, особенно тут, в Джефферсоне. Но она их брала, хотя ей эти деньги были не нужны, и в пансион ходила, а это ей тоже было ни к чему. Потому что он был ей отцом. Вы этого не забывайте. Будете помнить?

— Рассказывайте, — сказал я.

— Это было осенью и зимой. Он дарил ей много вещей — платья, совершенно ненужные, лишние для семнадцатилетней, тут, в Джефферсоне. Наверно, вы и это заметили; даже меховую шубку хотел выписать, но она сказала — не надо, вовремя отказалась. Понимаете, тут в ней снова заговорило прежнее: ты не можешь мне помешать, ей надо было хоть изредка напоминать ему, что она его считает виноватым: она могла принимать подарки как дочь, но не подкуп от врага.

Потом настало лето, прошлое лето. И тогда-то оно и случилось. Я сама видела, мы все сидели за столом, и он говорит: «Куда тебе хочется поехать нынче летом? Опять к морю? А может быть, на этот раз в горы? Что ты скажешь, если бы тебе вместе с матерью съездить а Нью-Йорк?» — и этим он ее подкупил; она уже была побеждена: она сказала: «Ведь это, наверно, очень дорого?» — и он сказал: «Неважно. Когда ты хотела бы поехать?» — а она сказала: «Нет, это будет слишком дорого. Почему бы нам просто не остаться дома?» Видите, как он ее одолел, победил ее. И самое… самое ужасное было то, что она не понимала этого, не знала, что был бой и она сдалась. Раньше она бросала ему вызов, и, по крайней мере, знала, что бросает вызов, хотя толку в этом не было, она сама не знала, зачем ей это, что делать дальше. А теперь она стала на его сторону, сама того не зная.

Вот и все. Потом пришла осень, в октябре прошлого года она снова стала ходить в пансион, и в тот день мы только отужинали, сидели в столовой, у камина, и она читала в кресле, как сейчас помню, свернулась калачиком, и книжку я тоже помню — Джон Донн, ту, что вы ей подарили, новую, вместо той, которую этот мальчишка — как его звали? Механик из гаража, Матт — как его там? — Ливитт — разорвал у вас в кабинете, и вдруг он говорит: «Линда!» — и она подняла голову, не выпуская книги (помню, что тут я и увидела, какая книга), и он говорит: «Я был не прав. Думал, что пансион ничем не хуже колледжа, ведь я сам никогда нигде не учился, ничего про это не понимал. Но теперь я понял и знаю, что этот пансион никуда не годится. Может быть, ты откажешься от колледжей янки и поступишь в Оксфордский университет?»

А она сидит и медленно так опускает книгу на колени и все смотрит на него. А потом говорит: «Что?»

— Не думай больше про Виргинию и про те северные колледжи, хотя бы в этом году. Хочешь поступить в университет после рождества?

И она отшвырнула книжку, не просто положила ее, нет, она ее швырнула, вскочила с кресла и сказала: «Папочка!» Никогда я не видела, чтобы она до него дотрагивалась. Для нее он был отцом, она всегда с ним разговаривала, всегда обращалась с ним почтительно. Но он был ее врагом; ей нужно было заставить его всегда помнить, что хотя он и взял верх, не отпустил ее в колледж, но она все-таки не сдалась. И никогда я не видела, чтобы она к нему прикасалась, а тут она бросилась к нему на колени, обхватила за плечи, прижалась щекой к его воротнику и все повторяла, твердила: «Папочка! Папочка! Папочка!»

— Дальше, — сказал я.

— Вот и все. Да этого и достаточно: что он еще мог сделать? Взять клочок бумаги, написать самому эту штуку и выкручивать ей руку, пока она не подпишет, так, что ли? Но ему и не надо было упоминать о какой-то бумаге. Ему даже не надо было с ней еще раз об этом говорить, а если бы он и заговорил с ней, то ему только и надо было, — ведь она-то уже знала о завещании, то есть о завещании моего отца, где все состояние он оставлял Юле Уорнер, даже без добавления фамилии «Сноупс», — ему только и надо было сказать ей что-нибудь такое: «Да, да, твой дед — почтенный старик, но меня-то он никогда не любил. Ну, ничего, твоя мама не будет испытывать нужды, что бы со мной ни случилось; дед так все устроил,