что ни я, ни вообще никто ее деньги тронуть не может, а потом ты станешь наследницей», — словом, что-нибудь вроде этого. А может быть, ему и стараться не надо было, он знал, что не надо. Не тот она человек. Для нее он был отцом, и если он не пускал ее в колледж, то только из любви к ней, потому что так оно полагалось, — родители всегда выставляют эту причину, запрещая детям что-нибудь делать; а потом он вдруг все повернул наоборот и почти приказал ей сделать то, чего ей так хотелось, то, что сам запрещал ей почти два года, и это можно было объяснить только тем, что он ее любит еще больше, так любит, что позволяет ей сделать то, единственное, что он ей всю жизнь запрещал.

Впрочем, не знаю. Может быть, он ей намекнул, даже подсказал, как составить эту бумагу, разве это имеет теперь значение? Все сделано, кончено: мой отец влетел к нам в дом в четыре часа утра и швырнул мне бумагу на кровать, я и проснуться как следует не успела. Нет, погодите, — сказала она, — я знаю, я и сама подписывала такие бумаги. Все было сделано по закону, правильно… как это называется?

— Составлено, — сказал я.

— …составлено юристом, в Оксфорде, мистером Стоуном[30], нет, не стариком — молодым. Я ему звонила сегодня утром. Он был очень любезен. Он…

— Я его знаю, — сказал я. — Хотя учился он в Нью-Хейвене.

— …сказал, что охотно поговорил бы со мной об этом, но существует, как это…

— Профессиональная этика, — сказал я.

— …профессиональная этика, юрист не может выдать клиента. Он сказал, что она пришла к нему, очевидно, как только поступила в Оксфорд… нет, погодите, — сказала она. — Я и об этом спросила: почему она обратилась к нему, и он сказал… сказал, что она очаровательная девушка и далеко пойдет в жизни, даже если у нее не будет — не будет…

— Состояния, — сказал я.

— …состояния, которое она могла бы завещать, и что она спросила у знакомых, кто самый симпатичный юрист, к кому лучше обратиться, и ей назвали его. Она ему объяснила, что ей надо, и он составил завещание, — да, я сама читала: «Мою долю всего, что я унаследую от моей матери, Юлы Уорнер Сноупс, отдельно и независимо от всех сумм, какие составят долю ее мужа, завещаю моему отцу, Флему Сноупсу». Да, все было сделано по закону, по форме, хотя юрист мне говорил, как он пытался ей объяснить, что она завещает не определенную сумму, а как это? — условное состояние, — и что никто всерьез это завещание не примет потому, что она и умереть может прежде, чем получит наследство, и замуж может выйти или, даже без помощи мужа, передумает, а может быть, после ее матери вообще никакого состояния не останется, кроме упомянутого в оговорке, — может быть, мать все истратит или отец умрет, и тогда она получит половину своих же денег, ему завещанных, плюс половину того, что получит ее мать, как вдова ее отца, и эту же часть отцовского имущества она разделит с матерью, как со вдовой отца, и еще раз унаследует от матери. Но ей-было восемнадцать лет, она человек правомочный, и он, мистер Стоун, тоже правомочный юрист, по крайней мере у него в лицензии так сказано, и, во всяком случае, все было написано по форме, на официальном бланке. Он, мистер Стоун, даже спросил ее, почему она решила сделать это завещание, и она ответила: «Потому, что отец был ко мне очень добр и я его люблю, уважаю и почитаю». Вы слышите? «Люблю, уважаю и почитаю». Да, все законно. Впрочем, разве дело в том — законно или незаконно, условно это или безусловно…

Этого она могла мне не говорить: уже восемнадцать лет старик Уорнер то кипел от злости в своей деревенской лавке, оттого что зять выманил у него старую заброшенную плантацию, а потом заработал на ней, то приходил в бешенство оттого, что этот человек его не только обманул, перекрыл его, перемошенничал, но с тех пор постоянно перекрывает, пережуливает его в ростовщичестве, а теперь еще воспользовался наивностью девочки, его собственной внучки, и она решила, хотя бы из благодарности, щедро отплатить за то, что считала отцовской любовью, и тем самым выбила у него из рук единственное оружие, которым он еще мог грозить своему врагу. Да, конечно, этот клочок бумаги дешево стоил, не важно, был ли он составлен по всей форме, по закону. Даже не важно, если он эту бумагу уничтожит (для того Флем главным образом и выпустил ее из рук), важно было то, что он ее увидел, прочел, понял: достаточно было ему бросить один возмущенный взгляд на этот документ, и он уже полетел в город, вне себя от бешенства…

— Я никак не могла заставить его замолчать, — сказала она. — Невозможно было остановить его, успокоить. Он даже утра не хотел дождаться, сразу помчался к Манфреду.

— К де Спейну? — сказал я. — Как? В четыре часа утра?

— Я же вам говорю, что не могла его остановить, задержать, заставить замолчать. Да, да, он сразу взялся за Манфреда. И Манфред с ним обо всем договорился. Ему это было очень просто. Я хочу сказать — после того как я убедила его и папу, что через минуту они разбудят, переполошат весь город и что я, не дожидаясь этого, сейчас же беру машину Джоди, еду в Оксфорд, забираю Линду и они нас никогда больше не увидят. Тут и он и папа замолчали…

— А Флем? — сказал я.

— Он тоже был при этом — не все время, но достаточно долго…

— Но он-то что делал? — сказал я.

— Ничего, — сказала она. — А что он должен был делать? Что еще ему нужно было делать?

— Ага, — сказал я. — «Достаточно долго» — для чего именно?

— Для того чтобы мы с Манфредом могли обо всем договориться: мы с ним просто решили уехать, уехать вдвоем, он и я, — мы должны были бы сделать это восемнадцать лет назад…

— Что? — сказал, крикнул я. — Уехать, бежать?

— О да, все было условлено; он сел тут же, при папе, который стоял над ним и ругался — ругал его, ругал Флема, трудно было разобрать, кого он ругал, с кем разговаривал, про кого говорил, — сел и написал купчую. Папа был, как это называется — нейтрален. Он хотел их обоих выжить из банка, решил непременно обоих выставить, приехал за столько миль из дому, в четыре часа утра, чтобы их обоих выкинуть из Джефферсона, из