— Все в порядке, мы тут, мы тут, — закричал он им. Позади себя он почувствовал дыхание племянника.

— За рулем был ты, дядя Джим, умоляю тебя, во имя всего святого!

Священник не слушал. Он подхватил на руки одного цыганенка — маленькую девочку, снял с телеги, потом вытащил второго и что было сил потянул назад осла.

— Послушай, заклинаю тебя. Подумай — так будет лучше, так подсказывает здравый смысл. От меня они мокрого места не оставят, а на тебя они не посмеют указать.

Отец Хёрли как будто его не слышал. Наконец телега снова встала на дороге, где неподвижно сидели оглушенные старики. Один обхватил голову руками; сквозь пальцы проступила кровь.

— Это же цыгане, дядя Джим, они не имеют права тут таскаться без огней, без сигналов, без предупреждающих знаков… Тебе ничего не сделают… В пабе слышали, как ты сказал, что отвезешь меня домой.

Отец Хёрли опустился на колени возле старика и заставил его отнять ладони от головы, чтобы увидеть рану.

— Ничего страшного, друг мой, ничего страшного. Дождемся, пока кто-нибудь проедет, и отвезем тебя в больницу. Пару швов наложат, только и всего.

— Так как ты поступишь, дядя Джим?

— О, Грегори…

Священник со слезами на глазах посмотрел на единственного сына родителей, которым сегодня придется понять: жизнь далеко не так прекрасна и некоторым пока просто везло.

На чем бы мать настаивала, будь она жива, так это, чтобы похороны были организованы как положено. Морин хорошо понимала, что это значит. Это значит объявление в газете, чтобы все желающие могли прийти, а также приглашение домой — не всех, а кого следует. Причем два раза: и когда ее тело будет доставлено в церковь, и на следующий день, после погребения.

Все это Морин добросовестно исполнила — последняя дань уважения матери, которая отдала ей все и сделала ее тем, что она есть.

На Морин было отлично сшитое черное платье, на дом приглашен парикмахер, чтобы она могла предстать перед всеми, кто явится в церковь, с безупречной прической. Морин не считала это тщеславием, она всего лишь тщательно выполняет желание матери: смерть Софи Бэрри должна быть публично оплакана ее любящей дочерью, великолепной Морин, преуспевающей деловой женщиной, известным человеком в Дублине.

Ее мать одобрила бы напитки и бутерброды, поданные в большой гостиной, и то, как Морин двигалась среди гостей, бледная, но спокойная, представляла, благодарила, никогда не забывая, кто прислал венок, кто открытку, а кто письмо с выражением соболезнования.

Она кивала в знак полного своего согласия, когда ей говорили, что ее мать была прекрасная женщина, — ведь это чистая правда. Она кивала, когда ей говорили, мол, это к лучшему, что ее мать не страдала долго, ^на печально соглашалась с тем, что шестьдесят восемь лет — так мало, еще бы жить да жить. Она рада была слышать от стольких людей, как гордилась ее мать своей единственной дочерью.

«У нее и разговора другого не было». «У нее был альбом с газетными вырезками обо всех твоих успехах».

«Она говорила, что ты для нее больше, чем дочь, — ты ей друг».

Добрые слова, ласковые прикосновения, грациозные жесты — мама осталась бы довольна. Никто не перепил и не буянил, однако царило приятное оживление, в котором мама усмотрела бы свидетельство того, что прием удался. Несколько раз Морин ловила себя на мысли, что собирается поговорить об этом с матерью, когда все кончится.

Хотя, говорят, так часто бывает. В особенности когда между двумя людьми была настоящая близость. А мало найдется матерей и дочерей, которые были бы так близки, как Софи Бэрри и ее единственное чадо Морин.

Возможно, все потому, что Софи была вдова и Морин столько лет жила без отца. Мать и дочь были очень похожи, вероятно, по этой причине люди преувеличивали их близость.

Софи поседела лишь к шестидесяти годам, и ее роскошная синеватого отлива седина ничем не уступала прежним волосам, блестящим, черным как вороново крыло. До последнего дня она носила двенадцатый размер и говорила, что скорее умрет, чем наденет одно из тех палаткообразных произведений портновского искусства, в которых с определенного возраста безвозвратно тонут столь многие женщины.

Безупречная внешность и жесткие стандарты не всегда помогали Софи завоевать любовь окружающих, но ей нужно было от них безграничное восхищение — и его-то она получала, получала всю свою жизнь. И она, Морин, позаботится о том, чтобы смерть Софи не поколебала этого положения вещей; с таким именно расчетом она закончит оставшиеся дела. Дом будет продан без всякой недостойной поспешности, поминальные открытки будут простыми, с черной каемкой и какой-нибудь уместной молитвой, чтобы можно было послать на память и друзьям-протестантам. Никакой слезливой безвкусицы, никаких фотографий. Этим занимается только прислуга, сказала бы мама. Уж она-то, Морин, не оскорбит память матери.

Предстояло еще разобраться с ее вещами. Друзья предлагали помощь, мол, это так тяжело, лучше, если поможет кто-нибудь посторонний, тогда удастся все быстро рассортировать без лишних эмоций. Но Морин только поблагодарила с улыбкой и заверила, что предпочитает сделать все сама. Большого желания разбирать вещи в одиночестве она не испытывала, но мама ни за что не позволила бы чужому человеку притронуться к своим вещам, не говоря уже о личных бумагах.

Отец Хёрли, которого они знали много лет, тоже предложил помочь. Он рад будет просто посидеть с ней, чтобы ей не было одиноко. Он говорил искренно, и маме он всегда нравился; она считала, что такой священник — украшение церкви, приятный в обхождении, культурный, к тому же, знаком со всеми стоящими внимания людьми (высокая похвала в устах мамы). Но даже его мама не подпустила бы к своим личным бумагам. Трогательные, берущие за душу проповеди, это да, идеальный священник для нашего прихода, но он не должен иметь никакого касательства к их личным делам. Это — забота Морин.

Ну и Уолтер, конечно, захочет помочь. Но об этом не может быть и речи. Все это время она держала Уолтера на почтительном расстоянии. Она не собиралась выходить за него замуж, поэтому не хотела, чтобы у людей сложилось впечатление, будто он — ее поддержка и опора. С какой стати она позволит ему разыгрывать на похоронах роль своей правой руки? Их близость могли бы неверно истолковать все эти старые кумушки, подруги ее матери, у которых осталась одна радость в жизни — досужие домыслы о детях друг друга. В свои сорок шесть так и не побывавшая замужем, она, должно быть, осчастливила их на много лет, снабдив прекрасной темой для обсуждения, думала Морин с мрачной усмешкой.

Милый, добрый Уолтер. Его считали подходящей для нее парой, потому что он тоже был холост, из хорошей семьи и с хорошей адвокатской практикой. Она знала, стоит ей захотеть, и они бы поженились. Но она не испытывала к нему ничего хоть сколько-нибудь похожего на любовь. Да и Уолтер не был в нее влюблен — не те годы. Когда-то, в молодости, он, наверное, пофлиртовал безобидно с парой девушек, может, был даже настоящий роман, который кончился ничем. У него был широкий круг друзей в Юридической библиотеке, его всюду приглашали — от лишнего мужчины никогда не отказывались.