Вот письмо папы к Николаю Станиславскому от 10 октября 1926 года:

Милый друг, Ты, конечно, простишь мою не в меру разболтавшуюся Музу: она долго молчала – и потому разболтаться ей было необходимо; сей тихий бессвязный бред принял несколько неподходящую форму онегинских строф: да простит меня Тот, чьим именем освящена первая страница этого послания, более длинного, чем блестящего, и более искреннего, чем совершенного.

Мой милый vicont, Твой тончайший вкус – выберет места, достойные внимания, и пропустит слабые и негодные, сознаюсь, имеющие место в этом длинном письме. Но если Ты прочтешь в нем единственное, что я хотел Тебе дать понять им – то цель моя будет достигнута; дружественнейшая любовь к Тебе, нежнейшая грусть, смешанная с болью сожалений о милом нашему сердцу невозвратном шумном прошлом – темы этого послания.

Наши общие друзья – маркиз Рюэтти и князь George, – как и восхитительная супруга последнего, да примут мои наилучшие пожелания и выражения радости по поводу переезда их в новые, блестящие (как гласят страницы газет) апартаменты.

Прими уверения и прочее.

Твой гр. А.Тарковский.

К письму прилагается упомянутая выше поэма, из которой видно, как весело и беззаботно (думаю, что это сильное преувеличение – а деньги-то откуда брались?) проходила юность друзей в нэпмановские годы.

…«Палас», «Америкен» и новый

Тот ресторан, что держит Брант,

Где к вечеру, на все готовый,

Нас ожидал официант,

«Сильнее смерти», «Баядерку»,

Всю «Коломбину» и «Венгерку»

Из Жильбера… Звенит стакан,

Давно мой милый Гога пьян,

По приказанью Николая

Скрипач безумствует. Но вот

Встает и медленно идет

К дверям мой Гога. Исполняя

Заветы дружбы – с ним идем…

…в «Америкен» – и снова пьем.

Проходят годы, друзья мужают, женятся. У Арсения – сын, в проекте еще ребенок. «Восхитительная» Наталья, жена Юрия, родила ему дочь. Николай Станиславский породнился с Юрием Никитиным, женился на его сестре Татьяне. И Николай и Юрий уже не живут в родном городе. Но галантная игра в аристократов продолжается.

18. III.33.

Богодивный и прекраснейший!

На мой взгляд, дуэль на 20 шагов (стрелять с десяти) – несколько устаревшая форма искупления обид. Увы! Теперь в моде кукушка через выстрел в темной комнате: каждому дуэлянту дается право 40–50 выстрелов. Секундантов – не надо. О, разночинцы! Они проникли даже в благородный мир дуэли. Надеюсь, что ты стрелялся по правилам не нашего века…

Послание кончается словами:

Жду ответного письма, дабы иметь лишнее доказательство Твоей дружбы и блестящий образец эпистолярного стиля.

Тв(ой) А.

Спешно сообщи мне Юрин севастопольский адрес.

Следующее из сохранившихся папиных довоенных писем к Николаю Станиславскому датируется датой знаменательной – 18 июня 1941 года. Через пять дней начнется война.

За годы, прошедшие со дня написания предыдущего письма, много воды утекло. От Юры Никитина ушла любимая жена. Его маленькая дочь так любила своего отца, что нового «папу», отчима, хотела застрелить из игрушечного ружья. Юрий уже жил в Киеве, преподавал художественное слово в Киевском театральном институте. Позже работал на Киевской киностудии вместе с Довженко. В 1938 году был арестован, обвинен в шпионаже, осужден на пять лет и отправлен в северо-восточный лагерь Магаданской области. Юрий Никитин был учеником также репрессированного знаменитого украинского театрального режиссера и педагога Леся Курбаса.

Сероглазый красавец, талантливый чтец-декламатор, Юрий Васильевич Никитин продержался в лагере два с половиной года. Он погиб в Бухте Нагаева в 1940 году в возрасте тридцати пяти лет.

С тридцать восьмого года поселилась в папином сердце глубокая скорбь по Юрочке Никитину. «С какой нежностью и радостью я рассматривал Юру в книге о Курбасе! Как хотелось бы мне поговорить о нем, о нашей ранней юности! Все-таки, нам есть о чем вспомнить, улыбнуться чему и над чем поплакать», – писал папа Станиславским в шестидесятые годы.

К Николаю Дмитриевичу Станиславскому (1905–1970), театральному режиссеру, заслуженному деятелю искусств Украинской ССР (кстати, Станиславский – это его подлинная фамилия, не псевдоним, как у знаменитого Алексеева-Станиславского), судьба была более благосклонна. В последние годы жизни он вместе со своей женой Татьяной Васильевной жил в Житомире, был главным режиссером Музыкально-драматического театра. Папа виделся со Станиславскими летом 1970 года. Он и Татьяна Алексеевна приехали в Житомир на машине после туристической поездки во Францию. Гостили на их даче в знаменитом Тригорье, связанном с именами Эвелины Ганской и Бальзака. А в октябре Николая Дмитриевича не стало. В 1990-е скромные дачки в Тригорье были срыты с лица земли, и нувориши настроили там своих коттеджей.

После кончины Коли Станиславского папа стал думать о смерти. Он приехал ко мне и привез старинный перстень, принадлежавший когда-то его отцу. Он не хотел, чтобы после его смерти эта семейная реликвия попала в другие руки. Я уговаривала папу носить кольцо и дальше, но он так настаивал, что я взяла этот перстень с условием, что по первому слову верну его папе. (Кто мог знать, что однажды папина жена, Татьяна Алексеевна, приводя в порядок свою прическу, выдвинет ящик моего туалетного столика, откроет коробку с моей бижутерией и обнаружит там папин перстень. Скандал! Папа исподтишка показывает мне кулак, я за спиной Татьяны развожу руками, мол, кому придет в голову, что она может рыться в моем ящике. Но перстень остался у меня, папа так и не взял его обратно.)

А весной сорок первого года папа встречался со Станиславским в Йошкар-Оле – Николай Дмитриевич работал тогда в Марийском государственном театре.

И вот последнее предвоенное письмо папы к Николаю Дмитриевичу. Друзья еще молоды, но уже нет в этом письме и намека на галантную игру бывших «аристократов». Есть самоирония, грусть и любовь, которая не кончится и после смерти Станиславского.

18. VI.1941.

Милый, дорогой Коля!

Вот я получил приглашение на юбилей (какой? Может быть, пятилетие образования Марийской АССР? – М.Т.), а приехать не могу. Лежу я в постели, немощный, убогий, недужный, хворый, больной, бессильный, слабейший, замученный и неподвижный. У меня воспаление желчного пузыря. А как я хотел тебя видеть, родной мой!

От меня теперь – радости никакой, злюсь я на все и на всех, а пить мне нельзя еще 1/2 жизни, кормят меня манной кашицей, но и это не помогает…

Люблю я тебя нежно и вспоминаю о тебе очень часто – и представляю себе, как ты сидишь у своего радиоприемника, и пою, – охрипший голос мой приличен песне. – Черная ночка,