Однако Лев сказал: «Это мой друг и в некотором роде коллега, пан Станислав Грочек», — и заурядное, вполне человеческое имя незнакомца только усилило мое недоумение и ощущение, что этот тип меня разыгрывает — самим фактом своего существования.

Пан Станислав адресовал мне любезнейшую улыбку, но глядел при этом хмуро и настороженно. Поспешно отвернувшись, стал что-то вполголоса рассказывать Льву, тот снисходительно слушал, время от времени кивал — дескать, все правильно. Внезапно пан Станислав повернулся ко мне, слегка поморщился, как от боли, и что-то отрывисто спросил по-чешски.

— Он говорит, у вас, наверное, болит правое плечо. Вернее, ключица, — перевел Лев.

— Спасибо, — вежливо сказал я, — но у меня ничего не болит, — и отрицательно помотал головой, чтобы мой ответ был понятен без перевода.

Пан Станислав недоверчиво насупился.

— В детстве у меня был перелом ключицы, — вспомнил я. — Кстати, да, именно правой. Неудачно упал с велосипеда. Так что ваш друг, можно сказать, угадал мое больное место, только во времени немножко заблудился. Лет этак на двадцать с лишним. Ничего, бывает.

Лев перевел мой ответ, его приятель все это время довольно бесцеремонно меня разглядывал. Потом снова заговорил и был, как мне показалось, весьма настойчив.

— Ну что с ним будешь делать! — вздохнул Лев. — Говорит, вам надо срочно заняться профилактикой, делать гимнастику и компрессы, если вы не хотите, чтобы место перелома начало ныть всякий раз, когда вы поднимаете тяжелую сумку или просто к перемене погоды… Вообще-то, на вашем месте я бы прислушался к его совету. Станислав, можно сказать, врачеватель поневоле. Следствие обостренной эмпатии. Как я понимаю, оказавшись рядом с человеком, он чувствует его боль, не прикладывая к этому никаких специальных усилий. А рядом со здоровым человеком, которого в данным момент ничего не беспокоит, он, чтобы жизнь сахаром не казалась, ощущает будущую, вернее, потенциально возможную боль — именно это, думаю, и произошло сейчас.

— Какой ужас. На его месте я бы из дома носа не высовывал.

— Насколько я могу судить, все не так страшно, — сказал Лев. — Он не страдает по полной программе. Так, понемножку — тут кольнет, там потянет. Но все равно, конечно, мало хорошего.

Пан Станислав то ли не понимал ни слова по-русски, то ли очень хорошо притворялся, что не понимает, — беспомощно крутил головой, напряженно хмурился, требовательно глядел на Льва, дескать, давай, переводи, — но безошибочно почувствовал, что я его жалею, смущенно заулыбался и принялся, жестикулируя, объяснять.

— Вот. Он сам говорит, что привык, ничего страшного, это не настоящая боль, к тому же он не испытывает никаких неудобств, когда просто идет по улице, для этого все-таки надо сосредоточиться на конкретном человеке. Так что не стоит сокрушаться.

— Ладно, не буду, — согласился я. — И мешать вам тоже не буду. Вам же о делах поговорить надо.

— Мы недолго, — сказал Лев. — Могу пока включить музыку, чтобы вы не заскучали.

Я сперва хотел вежливо отказаться. Не переношу, когда музыку используют в качестве средства от скуки, не люблю и не умею слушать ее между делом, латать звуками паузы, возникающие в разговорах. Я никогда не учился музыке, Карл быстро выяснил, что у меня нет ни способностей, ни особого желания, и не стал понапрасну мучить ребенка. Но жить рядом с ним и не научиться слушать музыку, боюсь, не удалось бы и глухому. Для меня восприятие музыки — не только удовольствие, но и требующий полной самоотдачи труд. Взяться за него я готов, прямо скажем, не в любую минуту, а уж слушать что попало в гостях, вполуха, когда голова занята совсем другим, — это и вовсе ни в какие ворота.

Но любопытство мое оказалось сильнее принципов. Довольно много можно понять о человеке, узнав, какую музыку он любит, а какую, напротив, не переносит, что слушает в одиночестве, что — в компании, за работой и в постели, какие диски он держит в комнате отдыха и, при случае, ставит гостям. Глупо было бы отказываться от возможности немедленно получить ответ хотя бы на один из этих вопросов. Поэтому я кивнул, уселся поудобнее и приготовился слушать.

Какое-то время тишину нарушал только негромкий голос пана Станислава. Я уже было решил, что хозяин передумал включать музыку. Понял по выражению моего лица, что это не самая лучшая идея, и благоразумно отменил концерт. Но вдруг услышал тихое, едва различимое пиликанье где-то в дальнем углу. Можно было подумать, что в комнате завелась мышь, обученная игре на скрипке. Что касается техники исполнения, для мыши она была весьма недурна, но от человека обычно ждут большего.

Однако звук постепенно становился громче, а неведомый скрипач играл все лучше и лучше, словно стремительно обучался на ходу. Несколько минут спустя я с удивлением обнаружил, что слушаю игру блестящего исполнителя, мне прежде неизвестного; более того, мелодию я тоже впервые слышу. Наверное, какие-то местные восходящие звезды — оба, и композитор, и скрипач, надо будет потом спросить их имена.

Пока я увлеченно обсуждал происходящее со своим внутренним музыковедом, к скрипке присоединился барабан. Бухал то глухо, то звонко, сперва мне казалось, невпопад, но, помаявшись какое-то время, я вдруг обнаружил, что слушаю необычайно слаженный и гармоничный дуэт — то ли ударник исправился, то ли мое восприятие наконец приспособилось к происходящему. Так или иначе, но если бы у меня сейчас спросили, не убрать ли барабан, я бы взвыл: «Ни в коем случае!».

Нет занятия более неблагодарного, чем словами описывать музыку, самый простой выход — сказать, на что это было похоже. Так вот, ни на что. Ни прежде, ни потом не слышал я ничего даже отдаленно напоминающего тот концерт для скрипки и барабана.

В таких тяжелых случаях приходится рассказывать не о музыке, а о себе — в смысле, о том, что чувствовал слушатель, пока на него изливалась неописуемая благодать. Что касается меня, вместо того чтобы надежно окопаться в горних высях и достичь там просветления, я взял да и задремал, сидя в кресле, как распоследний дурак. Сам не заметил, как это произошло.

Что хорошо — в моем сне тоже звучала музыка, и скрипка, и барабан. Дополнительный бонус — я больше не слышал размеренной скороговорки пана Станислава, который, чего греха таить, здорово портил мне удовольствие наяву.

Впрочем, все остальное совершенно не соответствовало моим представлениям о приятном сновидении. Все обозримое пространство заполняла подвижная красноватая тьма, гораздо гуще и плотнее, чем обычная темнота под закрытыми веками, — и никаких тебе зрительных образов, хоть плачь. Зато явственно ощущался запах, вернее, тяжелый, сырой смрад, так воняет вода в вазе, где уже несколько дней простояли цветы. Но хуже всего была многократно возросшая сила тяжести, под давлением которой я распластался по поверхности кресла, как нелепое пестрое покрывало, не то что шевельнуться, а даже вздохнуть толком не мог. Однако паники в связи с этим не испытывал, знал, что просто сплю и вижу сон, в любую минуту могу проснуться, а значит, беспокоиться не о чем.