их), – меня, если позволишь, кое-что занимает. Ты у нас родом с Ульвен, а мы в Колхари только и слышим о ваших женщинах, которые управляют рыбачьими лодками вместо мужчин. Мы, безусловно, идеализируем вашу свободу среди ограничений нашей цивилизации, однако… если бы мы сидели снаружи и мужчины все же пристали к нам, тебя бы это не слишком обеспокоило?

– Мне и здесь неплохо сидится. – Норема сложила руки на коленях, и ее серьезное лицо на миг стало хмурым. – Меня обеспокоили бы навязчивые мужчины, на смирных же можно просто не обращать внимания – а такие, мне думается, здесь в основном и бывают.

– Не обращать на них внимания можно по двум причинам, и я не знаю, которая из них применима к тебе. Либо ты настолько выше меня как женщина, так уверена в себе благодаря воспитанию, полученному в месте намного лучше, чем это, что подобных мелочей вовсе не замечаешь; это значит, что искусство, экономика, философия и приключения тебе не заказаны и ты можешь воздать им должное в этом алькове столь же свободно, как если бы сидела на воздухе. Другая причина вот в чем. Чтобы избежать беспокойства и раздражения, ты закрываешь наглухо часть себя, ту часть, что откликается как на малейшее безобразие, так и на малейшие проявления красоты, – закрываешь, заколачиваешь досками и прячешь подальше ключ. И если мы должны сделать именно это, чтобы наслаждаться своим местом под солнцем, то мы с тобой не художницы и не искательницы приключений, а калеки, сами себя изуродовавшие. Ибо эти пространства нашей души открывать и закрывать не так-то легко – чему-чему, а этому я за пятьдесят лет научилась.

Слуга, откинув занавеску, молча кивнул на просьбу принести сидр и обмахнул тряпкой полированную столешницу, и без того чище (хотя бы потому, что ей меньше пользовались) прочих столов в таверне.

– Вот я и не знаю, какая причина верна для тебя – для нас. Думаю, ни одна женщина не уверена в этом. Вот почему я без конца пережевываю этот вопрос, как строптивая сука – обслюнявленный старый лоскут. Даже если тебе это не вкусу.

– Что ж, госпожа… Пусть в искусстве и экономике я не сильна, но эту поездку к барону Альдамиру по вашим делам вполне можно назвать приключением.

У госпожи Кейн вырвался гортанный смешок, каждый раз говоривший Нореме, что жизнь этой бездетной вдовы, ограниченная как будто только делами и высшим саллезским светом, на самом деле гораздо богаче; саму Норему тоже не удовлетворили бы полностью одни только дела и светская жизнь, хотя и то и другое очень ее занимало.

– В мои детские годы в Колхари – хотя у нас в семье город называли Неверионой; порой я удивляюсь, милая, какая у меня долгая жизнь! – черные мячики привозили каждое лето. Богатые дети собирались у фонтанов в садах Саллезе, бедные – у затхлых колодцев на Шпоре. Я еще помню, как изобрели первый фонтан: он забил на заднем дворе у наших соседей, которые были намного богаче моих родителей, и все завели себе такой же, или два, или целую дюжину. Варвар, придумавший их, нажил огромное состояние, отчего, как я слышала, обезумел и спился. Мы играли в свои мячики, выкрикивая стишок… как же его?

Пошли с Бабарой мы опять,

Чтоб Яму южную занять…

Продажа этих мячиков во всех портах побережья была такой же частью нашей жизни, как правление малютки-императрицы, чудодейственной владычицы нашей.

– Меня удивляет, – в памяти Норемы маячило некое смутное воспоминание, – почему никто раньше не додумался их закупать – в больших количествах то есть. И откуда они брались тогда, в старину?

– Всё когда-нибудь бывает впервые. В наше время происходят и более странные вещи. Деньги… – Госпожу прервал слуга с красным кувшином и двумя кружками; сидр охлаждался на льду, который зимой привозили большими глыбами с Фальт и всё лето хранили, посыпая опилками. – Я всерьез сомневаюсь, Норема, что деньги для нас полезны. Я слышала от одной женщины (она близка с бароном Экорисом, хотя сама при дворе не бывает), что недавно к ее величеству обратился человек с предложением делать деньги из пергамента. Всё золото и железо, из которых теперь чеканят монеты, будет лежать в казне, а пергаменты, написанные особыми чернилами столь искусно, что подделать их будет нельзя, получат хождение вместо монет. – Госпожа Кейн не раз замечала по лицу своей молодой секретарши, что самые смелые идеи для той не новость и что Нореме есть с чем сравнить их. (Впрочем, напомнила себе достойная дама, мы, люди цивилизованные, всегда романтизируем варваров, а Норема мало чем отличается от восприимчивого, очень умного, жадного до науки варвара.) – Императрица ответила будто бы, что это может осуществиться разве что в правление ее не родившейся еще внучки – ну, уж не знаю. Каждый, имеющий деньги, уходит все дальше от рук, дергающих свеклу или вытряхивающих рыбу из сети в корзину – не говоря уж о том, как деньги разобщают людей; когда они встают между нами, мы уподобляемся кускам курицы, разрубаемой на жаркое… Налить тебе еще? Бочонок привезен не иначе как из яблоневых садов барона Иниге – этот чудесный терпкий вкус я узнаю всегда. Он знает, как сделать свои яблоки сладкими, и рассказывал об этом отцу, когда мы приезжали к нему на север: тут и коровий навоз, и минералы, добываемые в южных горах – колдовству сродни, да и только…

На глаза Бейлу, обходившему бочки и переступавшему через свернутые канаты, попалась на глаза стройная женщина с короткими рыжими волосами, одетая странно: в штаны мягкой кожи и сапоги (Бейл не встречал еще ни одного человека в штанах). Он заметил, что руки у нее загрубевшие, – чья-то секретарша, должно быть. Писцы только и делают, что отчищают тростниковую бумагу и пергаменты пемзой, плавят воск для печатей, очинивают стило, толкут ягоды и камни, чтобы приготовить чернила.

– Мой груз так и не подняли на борт, – хмуро сказала она, – а капитан говорит, что мы вот-вот отплывем. Если это останется на берегу, госпожу Кейн удар хватит!

– Я могу взять одну коробку, – вызвался Бейл, только что закинувший свою котомку на корабль и снова сошедший на пристань.

– И я две, – произнес чей-то голос. – Бери что-нибудь еще, женщина, и мы погрузим всё, пока паруса ставят.

Говорила это, как оказалось, другая женщина, темнокожая, с мышцами как у дровосека. В ее прямых черных волосах виднелись разноцветные камни, поверх темной ткани на бедрах висели ножны. Она подняла