обеда, но ты приди загодя, ведь точного времени для отплытия и прибытия судов у нас пока не заведено. Ступай, мальчик мой!

Бейл со всем восторгом восемнадцатилетнего парня, которого облекли доверием и отправили в странствие, встал все с той же усмешкой (от волнения? Да!) и вскинул котомку на плечо.

– Ты будешь мной гордиться, Зуон, обещаю! Спасибо тебе!

– Что ж… времена у нас жестокие, варварские, а ты едешь на жестокий варварский юг. Тем, что ты будешь делать в пути, гордиться, может, и не придется. Сделай об этом зарубку на глине, – эта поговорка была в большом ходу у колхарийских гончаров. – Главное, чтобы ты сделал меня богатым!

Бейл был парень крепкий, с черной порослью на подбородке (усы у него пока не росли). Плечи у него развернулись от рубки дров – сосновых для обжига простой посуды, вязовых и хикори для треножников и глазурованных фигурок. На руках наросли мускулы от работы с глиной. Он смахивал на молодого медведя (лет через двадцать его плотная фигура грозила обрасти жиром, но теперь лишь прибавляла ему обаяния). Он знал, что всем нравится, и потому всё в его жизни спорилось. Он обулся в сандалии с ремешками до колен, прошел по черепкам к двери, нагнул курчавую голову под притолокой. Делать это ему не требовалось, но один черный, очень красивый парень, проработавший у них месяц, пригибался каждый раз, и Бейл перенял у него этот жест, хотя его собственные медовые кудряшки (отец его облысел в двадцать пять) едва доставали до притолоки. Продев большой палец под пояс, он поправил повязку, пропущенную между ног и дважды обернутую вокруг бедер, и вышел на ухабистую улицу.

Здесь, среди рыбных лотков, винных погребов, дешевых таверн и бедных жилищ, теснилось с полдюжины гончарных мастерских – треть от того количества, что имелось пятьдесят лет назад, отчего улица называлась Гончарным рядом. Соседняя улица, где помещалось на семнадцать гончаров больше, именовалась, как ни странно, Рыбачьей.

Спина под котомкой сразу вспотела. Бейл быстро шел по улице (на солнечной стороне ярко белели стены, на теневой медленно сохли замусоренные лужи). Суда отчаливали обычно утром или вечером, теперь же было не больше трех часов пополудни. Улочка вывела его на Старую Мостовую, впятеро шире и втрое более людную: по ней катились повозки и шагали купцы с поднятыми капюшонами или с зонтиками от солнца. Конец улицы упирался в гавань, почти пустую в самое жаркое время дня.

Вон он, его корабль!

У ближней таверны, где валялись устричные раковины, сидели под пестрым навесом три матроса и грузчик, занятые какой-то бесконечной игрой. Бейл, скинув котомку на ракушки, сел за свободный стол. Из занавешенной ниши слышались голоса двух женщин. Бейл не вслушивался: их разговор начался еще до его прихода, продолжался, пока он пил свой холодный сидр – все три кружки, – и еще не закончился, когда он пошел взглянуть на корабль.

– Ничего, что жарко, дорогая моя. Вот твой корабль, который еще не скоро отчалит, а прямо напротив таверна. Давай посидим в тенечке и выпьем за твои приключения и мое будущее богатство. Кто бы мог подумать, когда я заговорила с тобой в городском саду всего через день после твоего приезда, что год спустя ты станешь самой доверенной моей секретаршей и поплывешь на юг с посланием к барону Альдамиру! Мы обе заинтересованы в этом деле, и будь уверена, что оно обогатит нас обеих. Запиши себе, Норема, на пергаменте, да так, чтоб не соскоблить, – эта поговорка была в большом ходу у колхарийских купцов, – что деньги всегда идут к деньгам. И позиция у нас выгодная. Десять лет назад, унаследовав страховое дело моего дорогого брата – кипы бумаг, названия кораблей, списки команд и ключи от складов, где я находила ужасающие вещи, – я боялась так, как только способна бездетная сорокалетняя женщина, еще до тридцати потерявшая мужа, в наши неспокойные времена. Теперь, в свои пятьдесят, десять лет просидев на этом, я поняла, что такой страх мужчины зовут приключением, и стала получать от него удовольствие – в разумных дозах, конечно. И то, что хранится на моих складах, больше не пугает меня. Да, Норема, давай посидим здесь и выпьем чего-нибудь!

– Госпожа, – сказала серьезная молодая женщина с короткими рыжими волосами, – у них для женщин есть особая комнатка…

– Тебе там будет удобнее? – Женщина постарше взметнула синими и зелеными шелками, звякнула браслетами и сережками – все это было обязательной принадлежностью богатой матроны того времени. – Или ты заботишься обо мне? – Шелка улеглись. – Мы с тобой стоим на пороге больших финансовых приключений, а тебе еще и путешествие предстоит. Я, разумеется, не хочу, чтобы нам докучали мужчины: ни богатые, которые думают, что нам льстит их внимание, ни победнее, которые захотят добиться от нас приятных улыбок, ни совсем уж нищие, сумасшедшие и калеки, которые полагают, что все женщины, как добрые матери, обязаны подавать им милостыню.

– Но вам не хочется сидеть в занавешенном алькове, который оградил бы нас от их приставаний, – улыбнулась Норема.

– Да, я желаю сидеть на вольном воздухе, где к нам непременно пристанут. Тебя это не удивит, ведь ты уже год у меня работаешь. Меня не устраивает место, занимаемое женщиной в нашем обществе, и это не просто занавешенный альков в углу портовой таверны или стол под навесом; не мой огороженный сад в Саллезе, благодаря которому я еще как-то терплю этот мир, и не мои склады на Шпоре, позволяющие мне иметь этот сад. И пока мы стоим здесь, думая, отчего нас не устраивают ни солнце, ни тень, подумай также о великих достижениях искусства, экономики и философии, недоступных нам потому, что мы заняты только этим! – Матрона снова всколыхнула сине-зелеными юбками. – Пойдем в наш альков, Норема, и выпьем сидра. – Дама проследовала между столами и скамьями с легкой улыбкой на лице, не сомневаясь, что ее спутница тоже улыбается столь категоричным речам. Норема, однако, не улыбалась, одержимая навязчивым желанием быть честной со своей госпожой – как потому, что очень немногие желали того же, так и потому, что дивилась ее деловой хватке в мире, где все предприятия существовали не дольше трех поколений. Кроме того, глубокое уважение к своей работодательнице давно подсказало ей, что самые легковесные суждения госпожи Кейн требует глубокого размышления, и она ни разу не пожалела, что послушалась этой подсказки.

– Норема, – сказала госпожа Кейн, когда они заняли места за мрачной, красной с черным, завесой (слуга, болтая с мужчинами под навесом, не спешил обслужить