Таким образом, Какхочешь, ставший живым свидетельством преимущества ислама, был принят в Сен-Дени весьма радушно. Первое время увидеть его можно было, лишь зайдя по какому-нибудь делу к Махмуду: Какхочешь никуда не выходил, предпочитая от зари до зари стучать своим молоточком да шить в самом темном углу мастерской.

Однажды, спустя год после необъяснимого появления Какхочешь, у входа в мастерскую раздался шум. Гудки, визг тормозов, крики – и золоченый кадиллак остановился у оконца, через которое Махмуд взирал на окружающий мир.

Благодаря способностям и трудолюбию Какхочешь дела у Махмуда шли так хорошо (давно уже были куплены и теплая куртка на цигейковой подстежке, и кроличий жакет для Франчески, и еще много всякой всячины), что он мог бы переехать на новое место и пользоваться всеобщим уважением. Однако ему, как человеку, сломленному жизнью, привычнее было жить во мраке и унижении. В подвале, служившем ему жилищем, стало теснее – ведь теперь их там было трое. Но Какхочешь занимал так мало места, что Махмуду не хотелось подыскивать нового жилья.

Звук шагов на лестнице.

Дверь резко отворилась от удара ноги. На пороге стоял низкорослый парень с короткой верхней губой и трехдневной щетиной, его кожаная куртка с заклепками заметно топорщилась под левой мышкой. Важным тоном, словно речь шла о появлении Господа Бога, или, как раньше, генерала де Голля, он возвестил:

– Мамуд (он нарочито произносил его имя на французский манер), к тебе гости! Господин Си Бубекер!

Он отошел в сторону, пропуская вперед человека, которому, чтобы войти, понадобилась еще добрая минута. Он был высок, двубортный костюм цвета электрик плотно обтягивал брюшко, а голову, которая, казалось, вот-вот лопнет от полнокровия, украшала красная феска с кисточкой. Растянутые губы обнажали сжатые челюсти, которые не находили одна на другую, как у других людей, а были плотно подогнаны, отчего глаза его были постоянно прищурены, а из их уголков расходились угрожающие морщинки. Квадратные, словно расчерченные по линейке зубы напоминали стальные лопаты. Все вместе создавало полное впечатление улыбающейся камнедробильной машины.

Махмуд знал своего гостя и, согнувшись в три погибели, поспешил ему навстречу: это был знаменитый Си Бубекер, наводивший ужас на Сен-Дени. Он делал крупные дела на бульваре Барбес, но, будучи человеком предусмотрительным, не упускающим своей выгоды нигде и ни в чем, содержал несколько проституток и занимался мелким рэкетом.

Начинал он как боевик Фронта Национального освобождения[33]и занимался в основном терактами в метрополии. После обретения Алжиром независимости он попытался было сделать политическую карьеру на родине, но ему быстро дали понять, что он – просто шакал. Тогда он смотался во Францию и быстро переквалифицировался в сутенеры. Во время войны он поддерживал связь с несколькими дезертирами и активистами ФНО, ставшими затем видными деятелями, и сумел извлечь из этого выгоду. Доходы с бульвара Барбес позволяли ему встречаться на Елисейских Полях с нужными людьми, а приобретенные на Елисейских Полях связи давали возможность улаживать взаимоотношения с полицией с бульвара Барбес.

Он набросился на Махмуда с руганью, не переставая при этом улыбаться своей камнедробильной улыбкой:

– А вот и ты, подлый предатель, сукин сын, продажная шкура!

Он всегда называл Махмуда предателем за то, что тот сражался на стороне французов. Особенно приятно было, что происходило это все именно во Франции с попустительства тех самых французов.

Махмуд рассыпался в поклонах, попеременно прикладывая палец ко лбу, к губам и к груди. Какхочешь постукивал молотком в глубине мастерской. Франческа, окаменев от страха, спряталась в кухне: люди такого сорта пробуждали у нее дурные воспоминания.

– Ну, как дела, кабильский шакал? – любезно осведомился Си Бубекер, который был арабом, или, по крайней мере, утверждал, что он араб, и не любил, чтобы об этом забывали надолго.

– Как ему угодно, аллаху то есть, – проговорил Махмуд.

Обычно он говорил по-французски очень правильно, но в присутствии людей, которых Франция осыпала благами за то, что они когда-то убивали французов, он терялся и начинал путаться.

Си Бубекер раздвинул губы еще шире, так что глаза его превратились в две узкие щелки, но зубы при этом оставались стиснутыми. Он уселся в старое кресло с торчащими наружу пружинами, которое придвинул ему Махмуд, и уставил людоедский взгляд на Какхочешь:

– А этот что не здоровается?

– Вы уж извините его, господин Бубекер, – принялся шептать Махмуд, – он не совсем… он немного того…

Махмуд повертел пальцем у виска.

– Ну, ладно, неважно, – миролюбиво проговорил Си Бубекер, – я, в общем, в курсе. (Он жестом поприветствовал Какхочешь. Этот убийца и сутенер, не веривший ни в аллаха, ни в Магомета, не мог избавиться от наследственного уважения перед безумием.) Так вот, кабильский шакал, – продолжил он (Махмуд кисло улыбнулся, чтобы показать, что ему нравится такое шутливое обращение), – я пришел оказать тебе великую честь. Погляди-ка там, в мешке.

Он бросил на стол пластиковый пакет из супермаркета. Махмуд раскрыл его, выказывая всем своим видом крайнее почтение, словно речь шла о какой-то бесценной реликвии, прибывшей прямым ходом из Мекки. Он вынул несколько кусков тончайшего сафьяна красного и желтого цвета, а также два пакетика: в одном лежали мелкие жемчужинки, в другом – крупные куски бирюзы.

– Ты в жизни не видал такой прекрасной кожи, – сказал Си Бубекер.

– Ваша правда, господин Бубекер.

– И такого жемчуга тоже.

– Никогда в жизни, господин Бубекер.

– И такой крупной бирюзы. Как чайные блюдца!

– Как обеденные тарелки, господин Бубекер.

– Видишь?

– Вижу, господин Бубекер.

Си Бубекер сложил все обратно в пакет.

– Оставляю все это на твою ответственность, подлый предатель, кабильский шакал, сошьешь мне туфли. Да не такие, как в этих паршивых магазинах, а настоящие арабские туфли, чтобы я в них мог не просто ходить, а летать по воздуху, как если бы меня несли все джинны мира, понял?

– Аллах говорит твоими устами, Си Бубекер.

– Слушай меня хорошенько. Моя внучка выходит за француза.

– Ты заслужил это счастье, Си Бубекер.

– И не за какого-нибудь там, а за внука важного филосопа, который по телевизору выступает, ты и сам его, наверное, видел по твоему дерьмовому ящику. Так вот, у нас будет диффа.[34]Мы все будем одеты по-нашему, по-арабски. И франси тоже. Мы наденем кафтаны, шитые золотом. Мы уже сняли «Туфут» – бистро на Елисейских Полях. Ты не знаешь. Так вот, к этому вечеру мне нужны туфли. Красно-желтые, пестрые. И каблук чтобы был пестрый, красно-желтый. Такими ромбиками. И язычок на подъеме ноги чтобы был сверху красный, а изнутри желтый, а по краям чтобы все было в жемчуге, а посередине – самая крупная бирюза. И вообще бирюзы чтоб побольше. А носок чтобы был загнут и стоял, как кобра на хвосте, и чтобы при ходьбе подрагивал. Сможешь так?