Как только он родился, я встал справа от его колыбели и полюбил его. Тот, другой, встал слева и стал обдумывать его погибель. Мы холодно приветствовали друг друга. Некоторые с самого начала принимаются враждовать, я же всегда предпочитал соблюдать приличия как можно дольше.

Первые годы прошли, никого не удивив. Младенец, происходивший из колена Иудина, родился в местечке Кариот, в обычной семье, где знали цену деньгам, но, главное, где Бог почитался за Бога, а народ богоизбранный за народ богоизбранный. Освобожения Израиля и восстановления царства там ждали так, как будто все это должно было произойти завтра. «Вот придет Мессия…», – повторяли отец и мать, и я решил, что будет правильно работать именно в этом направлении: я-то отлично знал, что не будет дня прекраснее со времен сотворения мира, чем тот, в который Сын Божий явится среди людей, чтобы спасти их. Поэтому в лунные ночи посылал я моему маленькому Иуде мессианские сны. Симон, его отец, назвал сына так, потому что Иуда – имя патриота, и для каждого оно связано с идеей преданности вере отцов и сопротивления римскому владычеству.

Тот, другой, не противоречил мне. Он тоже нашел тему, соответствующую его намерениям. Он подогревал в мальчугане его непомерную любовь к деньгам, подбивая его даже на мелкие кражи, которые тот совершал, невзирая на увещевания и угрозы со стороны родителей.

Впрочем, эти кражи не так уж беспокоили меня: в списке заповедей «не укради» значится после «не прелюбы сотвори». Однако мне казалось, что зарождавшаяся в сердце мальчика страсть больше походит на идолопоклонство, чем на корыстолюбие, что его больше привлекало не то, что можно украсть, а то, что можно обратить в деньги. Он не то чтобы просто хотел иметь их, нет, они значили для него гораздо больше, чем того требовало простое признание их необходимости. Он хотел денег для себя, для своей семьи, для синагоги, для Кариота, для всего своего рода. Иногда он и сам мог дарить, и довольно щедро: ему нравилось все, где деньги играли какую-то роль.

Тот, другой, не сразу заметил этой новой страсти, обещавшей ему гораздо большую выгоду. Он все еще считал, что украденная монетка больше подходит для его «бухгалтерии». Лукавый потому так и зовется, что он лукав, но не умен.

Однажды я узнал, что поступаю в распоряжение мессира Рафаила. Это польстило моему самолюбию, ибо я не считал до сих пор, что обладаю знаниями и опытом, которые позволили бы мне служить под началом Движущего Солнцем, Хранителя Древа жизни, Повелителя вечерних ветров – архангела, в чьи обязанности входят самые секретные дела Творения. Задание, которое я получил от него на тот момент, казалось более простым, чем было на самом деле. Я должен был вывести Иуду из Кариота, где он процветал, и отвести его на север, к озеру Тивериадскому, в центральной части Галилеи. Я не смел даже подумать, зачем это было нужно. Но мы предчувствовали уже, что близятся те самые времена, а надеяться не возбраняется никому.

Достигнув возмужалости, Иуда занялся тем, что стал одалживать гражданам Кариота деньги под залог. Он чувствовал в себе призвание к этому занятию, прилежно ходил по своим должникам – ремесленникам и рабам, обдирал их как липку, оставаясь при этом в полной безопасности от внешнего мира, благодаря не столько мощным стенам города, сколько его извилистым улочкам и лепившимся друг к другу домам.

Тем временем я сменил свою песню. Теперь уже это было не «Вот придет Мессия…», а «Мессия должен прийти только из Назарета, так предсказал Исайя». Правда, это лишь одно из толкований слов Исайи; вполне вероятно, что он хотел сказать, что Мессия будет «нетцер», то есть ветвью древа Давидова, но я решил пустить в ход Есе, что только было возможно. Тут-то мой Иуда воспылал: «Освобождение Израиля не может свершиться без меня!» – вскричал он, и мы отправились в путь через каменистую пустыню, через возделанные поля Самарии, через зеленеющие, цветущие холмы Галилеи. Я радовался, что у меня все получилось, Иуда же, как всегда, был настороже, с подозрением относился к местным землепашцам со странным выговором, остерегался диких зверей, а пуще всего боялся, что у него украдут небольшие подъемные, которые он прихватил с собой в дорогу и прятал в поясе.

Я не обманулся в своих надеждах. Мы шли навстречу Сыну Человеческому, и Сын Человеческий признал в Иуде двенадцатого из своих учеников, именно того, кого Ему недоставало, чтобы составить священную дюжину – уменьшенную модель человечества. Иуда же из Кариота признал в Нем Того, Кого он всегда ждал, как ждали Его Иудин отец, дед и все его предки. Представьте себе теперь и мою радость и гордость: чем заслужил я такую честь – быть ангелом-хранителем одного из двенадцати апостолов? К счастью, мы ничего не заслуживаем – все есть благодать Божья. Тот, другой, казалось, был разочарован: он, должно быть, прекрасно сознавал, что оказался не на высоте.

Что за прекрасные, счастливые, божественные три года провели мы, когда бродили от селения к селению по Галилее! Слепые видели нас, глухие слышали, расслабленные шли за нами вослед. Одно наше присутствие возвращало миру его привычный порядок. Мы были предвестниками Царства Божия, весной грядущего обновления. Некоторые, правда, принимали нас плохо и даже просили убраться подальше, и это всегда огорчало нас, а иногда и приводило в гнев, но что нам было до этого? Мы прекрасно знали, что дети Адама вот-вот обретут спасение. Нам только неизвестно было, каким образом это произойдет.

Надо признать, что мой Иуда чувствовал себя немного чужим среди своих новых товарищей: он был единственным южанином, единственным рыжеволосым, единственным горожанином, единственным выходцем из колена Иудина, и нельзя сказать, чтобы он слишком нравился им. Однако при определенном уровне отношений важно не нравиться, а быть любимым, а Учитель, во всяком случае, любил его. Он даже поручил ему нести ящичек, в который те двенадцать складывали подаяния. Сделал ли Он это, чтобы показать, что доверяет ему, несмотря на его отличие от остальных? Или для того, чтобы возвысить его в глазах собратьев? Или же потому, что они вели свой род от одного колена Израилева? Или потому, что Он знал его страсть к деньгам и хотел дать ему возможность испытать себя? А может быть, просто Он считал, что Иуда лучше позаботится о деньгах, чем импульсивный Петр или бессребреник Иоанн? Я лично не знаю, и по правде говоря, никто об этом не задумывался, кроме того, другого, который очень рассчитывал, что в один прекрасный день Иуда смешает свои собственные деньги с общественными.

А мой Иуда был счастлив, что ему доверили этот ящичек оливкового дерева: он постоянно трогал его, нежно гладил, словно грея руки о его гладкие стенки. Он называл его своей военной казной и берег даже больше, чем того желали остальные одиннадцать его собратьев, у которых часто подводило живот оттого, что их казначей отказывался разменять динарий на оболы из страха потратить их все. «Надо быть бережливым, – говорил он, – надо собирать по крупицам: освобождение будет дорого стоить». И еще: «Деньги могут дать все, что захочешь: хочешь – мир, хочешь – войну, а хочешь – счастье всего человечества». Учитель грустно улыбался и не противоречил ему. Меня же беспокоили иллюзии, которые питал Иуда относительно всемогущества денег. Страсть к деньгам кажется нам, ангелам, самым бессмысленным из человеческих безумств.