— Что ты делаешь?! — Окрик как удар, как пощечина — неожидан, оскорбителен и болезнен.

Тело мое изгибается в судороге, руки разжимаются, кувшин падает и разбивается. Лужа ощетинилась осколками, красиво и опасно. Разбитый бокал на полу… Завороженная ужасом неизбежности повторения, непредотвратимостью кошмара, я смотрю на разбитый бокал — на осколки кувшина. Двадцать семь лет четыре месяца и двенадцать дней — в этом возрасте она ушла по деревянной дороге. Сегодня мне ровно столько же. Безумие передается по наследству.

— Испугалась? Ну что ты! — Мой муж — ее муж, мой отец — смеется и пытается меня обнять, пытается утешить.

Я вырываюсь, мне хочется кричать, кричать, кричать, мне хочется рыдать в голос, выть, биться в истерике. Я не могу видеть его озабоченное, его наполненное до краев любовью, его ненавистное лицо. Я не могу его видеть, не могу больше видеть… Приступ длится и длится, но я удерживаю в себе крик, не выпускаю его — от напряжения темнеет в глазах. Мой муж — мой отец — обиженно опускается на корточки, чтобы собрать осколки, обиженно, потому что не понимает, чего мне стоит сдержаться. Вскрикивает и поднимает кверху руку — на ладони расплывается кровь, обозначая линии судьбы. Кровь спускается ниже, к запястью. Я не могу видеть кровь! А он подносит ладонь к губам — губы тоже окрашиваются красным. Он пьет свою кровь и опять улыбается. И тут уже я не выдерживаю. Под звуки знакомого вальса, который вновь зазвучал в моей голове, словно нажали на кнопку магнитофона, я выбегаю из квартиры.

Двадцать семь лет четыре месяца двенадцать дней. Я иду по деревянной мостовой, пошатываясь, словно пьяная. Вальс подгоняет. Иду словно пьяная. Словно… Картина не полная. Я знаю место, где закончился путь, — я знаю место, где мой путь сегодня закончится — мостки оборвутся. Но картина неполная. Одинокая, пьяная, всеми оставленная женщина и разбитый бокал. Иду, пошатываясь, взгляд натыкается на вывеску. «Арина». Это бар, я здесь бывала не раз. Я хорошо его знаю. Зайду и дополню картину.

— Вам как обычно? — Бармен улыбается, не зная, что улыбается мне в последний раз.

— Да, только поскорее… Нет, лучше двойное виски.

Беру стакан и сажусь за столик. Звучит невразумительная музыка. Выпить залпом и продолжить путь. Мне хочется плакать. Скорее закончить. Сумасшествие наследуется. Закончить. Слезы подступают совсем близко, и невозможно сдержать. На глаза попадается пепельница. Чистая, пустая, сверкает бликами — блики вот-вот расплывутся. Крутанула, и стало легче, чуть-чуть отпустило. Она вертится волчком, разбрызгивая солнечные зайчики.

— Простите, не помешаю?

Лохматая голова застила пепельницу, стол, весь бар. Лицо виновато улыбнулось. Беззащитный, неухоженный, ни на кого не похожий.

— Вы пьете виски? Попробуйте лучше вот это. Я ему улыбаюсь, он печально и всепонимающе улыбается мне.

— Русский белый, — говорит, указывая на коктейль, словно оправдываясь. — Вам он больше идет, чем это мужицкое виски.

Беззащитный в своей неухоженности, невыразимо притягательный. Его мне не хватало всю жизнь. С ним я могла бы…

Вальс наотмашь ударил меня по лицу, сбил с ног, продолжал добивать. Настоящий вальс, не из головы, не из воспоминаний — из динамиков в баре.

— Что это? — вскрикнула я, скорчившись от боли. — Зачем? Почему?

Он не сразу понял, о чем я.

— А-а, вы о музыке? Это я заказал. Мне представилось, что вам… что вы… Мне казалось, что он вам подходит, так же как этот коктейль. И моему настроению тоже. У меня сегодня был на редкость паршивый день. Пока я не увидел вас.

— Этот вальс… Как вы узнали?

— Он вам нравится? Значит, я угадал? — Лицо просветлело, рука накрыла мою руку. Невероятная, теплая, родная. Я его любила всю жизнь. Я любила его. Почему же жила столько лет совсем с другим человеком? Я не могу ему объяснить, что значит этот вальс, я не могу, никогда не смогу его обидеть.

— Этот вальс — мой любимый вальс. Вы действительно угадали, — лгу я, но вдруг понимаю, что это правда. Без него он был мучителен и невозможен, а теперь… Я беру его невыразимо родную руку и прижимаю к губам. — Давай убежим, от всех убежим, — тихо-тихо шепчу я, целуя руку, но он слышит. Правда, понимает немного по-своему.

— Давай. Я живу недалеко. У меня есть… ананасовый сок и водка, можно приготовить замечательный коктейль.

Мы выходим из бара, взявшись за руки, — убегаем — вальс последним аккордом посылает привет. Мы идем — убегаем. Я иду, под ногами не скрипят деревянные мостки. История любви и несостоявшегося самоубийства. Стеклянный кувшин не превратился в разбитый бокал.

Вдыхаю напоследок теплый воздух счастливого дня и открываю глаза. Женщина нависает надо мною, лицо ее наполнено болью, лицо ее ранено моим счастьем. Но она быстро справляется со своими эмоциями. Протягивает руку, помогая подняться.

— Завтра в это же время, — окончательно справившись с собой, говорит она бесстрастным, «докторским» голосом. — И все-таки постарайтесь не опаздывать.

На этот раз я не опаздываю. Прихожу даже раньше назначенного срока на целых десять минут. Я должна дойти до конца, я обязана узнать… Несмотря на то что образ раскованной, бесшабашной Ксении, который я нарисовала, рассыпался в прах. Ни о какой бесшабашности и речи не шло. Боль и страдания — вот ее жизнь. То есть моя жизнь. Понятно теперь, почему мне захотелось от нее — от себя — сбежать. Но я должна дойти до конца и вернуться.

— Пикник! — объявляю я номер программы, едва поздоровавшись.

Женщина (я даже не удосужилась спросить ее имя, а она не посчитала нужным мне его назвать, потому что мы обе знаем, что это-то совершенно не важно, что, безымянная, она выполнит свою миссию даже лучше, имя будет только мешать) согласно кивает. Она тоже понимает, что сегодня заключительный этап: вот мы и дошли до эпилога.

— За что я его убила? О чем говорила, перед тем как выстрелить?

— Конечно! — Женщина ласково улыбается мне. — Ну разумеется!

Я ложусь на диван, закрываю глаза — движения, ставшие уже привычными. Голосом сказочницы она начинает:

— Всю неделю шел дождь, и вы уже думали, что пикник не состоится, даже зарезервировали столик в ресторане. Дни рождения вы праздновали вдвоем, только вдвоем, без посторонних. За сутки до намеченного праздника дождь вдруг перестал. Летнее солнце быстро справляется с влагой. Но до самого последнего момента вопрос, ехать ли в лес или все же пойти в ресторан, оставался открытым, и потому не подготовили пикниковых закусок. В конце концов вы решили соединить ресторанный комфорт с романтикой природы: погрузили в машину заказ и отправились на свою поляну — это было ваше постоянное место. Ты настояла, а он никогда ни в чем тебе не отказывал. Ты вообще вела себя как больной избалованный ребенок, как… как сумасшедшая, как твоя мать, хотя больше всего боялась быть на нее похожей. Боялась и боролась с собой, но чем больше боролась, тем больше и походила. Посреди безудержного веселья вдруг впадала в такую же безудержную истерику. И все пыталась себе доказать: ты — не она. И смеялась над собой. И кощунствовала над собственными страшными воспоминаниями, уверяя, что они для тебя ничего не значат. А тогда ты была уж и совсем не в себе. Дождь шел и шел, угнетая и без того расшатанные нервы и неустойчивую психику…