— Здравствуйте! — говорю я первое, что приходит в голову, и вдруг понимаю, что это и есть то самое, верное. Прислушиваюсь к себе: да, да, я на правильном пути, только пока не знаю, куда он меня выведет.

— Я вас слушаю, — отвечает она мне.

Я вслушиваюсь в ее голос, пробую его на вкус: этот голос все время звучал, пока я путешествовала в детство, но я знала его раньше. Где и когда он еще звучал? Сейчас, сейчас — уловлю, ухвачу…

сердце бьется, ладони потеют от предвкушения открытия. Кажется, знаю! Но стоит проверить.

— Извините, что поздно. Я по объявлению в журнале.

— «Кинотрек»? — подхватывает она мою игру — да, я угадала: эта женщина — жена моего мужа, с ней я разговаривала по телефону.

— Где ваш муж? — ломая игру, спрашиваю не по сценарию, но мне совершенно необходимо это узнать, а еще лучше — его увидеть.

— Дома, конечно, уже поздний вечер. — Она наклоняется и гладит собаку — собака, лизнув ей руку, подходит ко мне и кладет морду на мое колено.

— Дома — это где? — Я треплю ее по загривку.

— Дома — это там, где мы живем.

— А это? — Я обвожу глазами комнату.

— Это квартира его родителей, она ему досталась по наследству. Здесь мы действительно некоторое время жили.

Я перевариваю информацию — не все тут сходится, опять вкрадывается какая-то ошибка. Какая? Объявление!

— Но ведь вы говорили, что преподаете языки. А теперь получается, что вы — врач.

— Не мучайте себя ненужными вопросами. — Она ласково, но немного снисходительно улыбается, будто я все еще там, в детстве. — Вообще меньше думайте, больше принимайте на веру. И не нужно бороться, постоянно бороться с собой и окружающим миром. Пора успокоиться и просто жить.

Женщина поднимается и всем своим видом показывает, что сеанс окончен. Мне ничего не остается, как тоже встать.

— Встретимся завтра, в это же время, — диктует она свои условия, нисколько не интересуясь моим мнением на этот счет. — Только постарайтесь больше не опаздывать.

— До свидания, — бормочу я смущенно, будто извиняясь.

— Всего доброго.

Выхожу из комнаты, собака бежит за мной, останавливается у двери. Мы вместе покидаем эту квартиру.

И вместе идем по улице — собака больше не вырывается вперед, вместе заходим в подъезд, вместе возвращаемся. Я совершенно измотана. Не хочется ни есть, ни пить, ни о чем думать. Но надо покормить Нору и организовать ей какую-нибудь лежанку. Собачьего корма у меня нет, не сообразила купить по дороге. В холодильнике колбаса и сыр. Делаю бутерброды и выкладываю на тарелку. Совсем не собачий получился ужин, но Нора возражать против него не стала — все съела, даже крошки хлебные подобрала. Меня это почему-то страшно умиляет, я опять проникаюсь к ней нежностью. Миски, куда бы можно было налить для нее воду, у меня тоже нет. В кухонном шкафчике, где стоит запасная посуда, которой почти не пользуюсь, отыскивается пиала. Она мне о чем-то напоминает, но сил не осталось вспоминать о чем. Сил ни на что не осталось.

Из одеяла сооружаю подстилку, показываю Норе, где ее место — возле моей кровати, — и ложусь спать. Собака долго ворочается, никак не может удобно устроиться, тяжело, по-человечески вздыхает. Я тоже вздыхаю, сон не идет, мне опять становится одиноко и страшно, как тогда, когда я вернулась из самого ужасного дня моего детства. Я больше не сомневаюсь, что это детство — мое. Женщина, кончившая жизнь самоубийством, — моя мама. Мужчина, которого дочь обвинила в смерти матери, — мой отец. И эта собака моя. Я сделала ей неудобную подстилку, накормила неправильным ужином, потому что все о собаках забыла, но Нора точно моя собака. Нора — это все, что у меня осталось.

Я свешиваюсь с кровати, чтобы ее нащупать, — она тычется мне в ладонь мокрым носом.

— Милая, милая, — говорю я ей и умираю от нежности.

Она издает какой-то свистящий звук, поднимается и запрыгивает на кровать. Лижет лицо, лапой стягивает с груди одеяло, ей нужно быть близко-близко, совсем раствориться во мне.

После бурного взрыва нежности укладывается по-человечески головой на подушку, вытягивается и засыпает. Я обнимаю ее невероятно теплое, невозможно родное тело и успокаиваюсь. Мне больше не страшно, не одиноко, у меня есть моя собака.

* * *

На утренней прогулке с Норой я приняла твердое решение: больше никогда не приходить в ту квартиру, никогда не встречаться с этой все знающей про меня женщиной. Она мне дала хороший совет: поменьше думать и не задаваться мучительными вопросами, просто жить. Вот и прекрасно, спасибо ей, на этом и остановимся. Я не хочу узнавать никаких тайн о себе, не желаю пытаться понять, кто я такая на самом деле. В конце концов, какая разница?

Погода стояла прекрасная, и настроение у нас с Норой было бодрым и радостным. Мы забрели довольно далеко от дома: я хотела зайти в зоомагазин и купить все необходимое для полноценной собачьей жизни, но не знала ни одного в округе, и потому мы просто шли по улицам наугад, разглядывая вывески, надеясь, что нам повезет и он сам собой встретится.

Встретился, но не повезло: на крыльце магазина «Золотая рыбка» сидела другая собака, гораздо крупнее, чем моя Нора. Я испугалась и хотела поскорее увести Нору, но та вдруг вырвалась и побежала прямо к той, страшной, собаке. Я зажмурилась от ужаса, вообразив картину гибели, в ушах явственно зазвучал предсмертный крик моего самого любимого, единственно родного существа, представилось окровавленное мертвое тельце… Стояла, парализованная, на грани обморока. Но ничего ужасного не произошло. Они обнюхались и уселись рядом в примерных позах послушных детей, желающих угодить взрослым. И посмотрели на меня одинаковым взглядом, когда я к ним подошла: «Мы будем хорошо себя вести, не волнуйся».

Легко сказать — не волнуйся! Я волновалась все время, пока стояла в очереди, а когда покупала консервы, поводок, миски и прочее, от беспокойства никак не могла сосредоточиться. Хорошо еще, что продавец попался толковый.

Все обошлось, Нора сидела на том же месте, в той же позе примерного ребенка, большой собаки не было — ушла со своей хозяйкой. Но тревога осталась, неясная, неопределимая. Настроение испортилось. И чем ближе мы подходили к дому, тем тревожнее становилось. А дома… Я разбила пиалу, в которую вчера налила Норе воду, собирая осколки, порезалась. Ранка была совсем пустяковой, но сильно кровоточила. Я не переношу вида крови, ни своей, ни чужой!

Как же я тогда смогла совершить убийство?

До обморока не переношу. Обмотала руку полотенцем, чтобы не видеть. Мусорное ведро, в которое я сбрасывала осколки, так и осталось стоять посреди кухни. Нора ткнулась в него мордой, но, не найдя для себя ничего интересного, отошла и улеглась у моих ног. Один, особенно крупный осколок с цветком, лежал сверху. О чем мне напоминает эта пиала? Пиала с цветком неизвестного вида? Перед тем как поехать на злополучный пикник, я пила из нее зеленый чай? Нет, нет, конечно нет. Да и не нужно никаких воспоминаний… И все же… Какую тайну она обо мне хранит? Еще одну страшную тайну?