Вместо этого Джесси рассказывает ей, что уехал из Теннесси в январе, со своими вещами на сиденье грузовичка, телефонным номером Бумера в кармане и особенным шумом в голове, типа: Джесси – соберись, возьми себя в руки. Рассказывает, что за Далласом кончились деревья, и он только удивлялся: бывают же на свете такие пыльные места, такие бурые. Когда ветер задувал покрепче, даже небо голубое становилось земляного цвета. Иногда понять не мог, где что – где небо, где земля, где пыль, где воздух.

И приехали в Одессу, говорит Д.Э.

Приехал. Бригадир у Бумера на участке посмотрел на меня и заржал, как ненормальный. Тесных помещений не боишься, а, малыш? Когда я сказал, что был туннельной крысой[26] на фронте, мистер Стрикленд дал мне двадцать долларов – купить башмаки – и велел прийти завтра со сменной одеждой.

Мой папа чистил цистерны с соленой водой, когда я родилась, говорила Д.Э. Он рассказывал, что, когда первый раз влез в цистерну с респиратором, щеткой и железным скребком с него ростом, у него чуть не сделался сердечный приступ – так там было темно и тесно.

Они сидят рядышком в горловине трубы, подтянув к груди колени, боясь прикоснуться голой кожей к горячему бетону. Когда я влез в цистерну, говорит Джесси, я был похож на человека. Когда вылез, сделался, как эти статуи из оникса – видел их там, в Азии, на базарах. Весь в нефти, с головы до ног. Двадцать минут отмывался под душем на улице.

Мой папа её ненавидел. Говорил, что его прямо тошнит от неё.

Можно его понять, говорит Джесси и умолкает. Там, дома, нечего было делать – только рыбу удить в Клинч-Ривер да искать агаты у Пейнт-Рока или на речке Гризи-Коув. Ну, съездить раз в неделю в ветеранский госпиталь, проверить, не улучшился ли слух. А здесь, в Одессе – работа. Работает как человек. Джесси берет кусочек мела и делает какие-то отметки на бетоне.

Я откладываю почти всё, что зарабатываю, говорит он Дебре Энн, благодаря твоей гостеприимности. Деньги для Бумера наберутся через месяц или около того, и тогда он вернет мне машину.

Иногда он видит Бумера в стрип-клубе – сидит с теми же людьми, которые спихнули Джесси с грузовичка. Они пьют, глядят на женщин и, когда видят Джесси, подметающего битое стекло или подтирающего чью-то рвоту, прикрывают ладонями рты и смеются, но никогда с ним не заговаривают, даже не спросят, где он живет.

Д.Э. показывает ему открытку, пришедшую вскоре после Четвертого июля. Передают её друг другу, поворачивают лицом и оборотом. Гипсовый ковбой в надвинутой на глаза шляпе прислонился к доске с надписью: Галлап, Нью-Мексико.

Но на штемпеле «Рино», говорит Джесси.

Знаю, говорит Д.Э., но понятия не имею, где моя мамаша, – выдергивает из руки у друга открытку и убегает вверх по крутому откосу, не попрощавшись. Спешит скрыться от него, уединиться, чтобы никто не увидел её горя.

* * *

Дебра Энн никогда не летала на самолёте и даже никогда не выезжала из Техаса. Но вместе с Джинни каждый месяц ездила в Уэст-Одессу, проведать прабабушку, посидеть с ней час-другой. Джинни сидела на одном краю дивана, Д.Э. на другом, а старуха угощала их чаем со льдом и толковала о втором пришествии. Бывало, когда шли к машине, Джинни брала дочь за руку. А давай съездим в Эндрюс, поедим мороженого в «Дэйри Куин». А хочешь, поедем на песчаные холмы, посмотрим, как зажигаются звезды, а потом в Монаханс. Съедим по чизбургеру на открытом воздухе?

Сидели на капоте, слушали ветер, такой сильный, что чувствовался вкус песка во рту, – а ночью, когда мылись, увидели, что песок припорошил даже дно ванны – и казалось Дебре Энн, что каждая звезда в небе зажглась специально для них. Вон там Орион. Джинни показывала на южную сторону неба. А вон Плеяды. Считается, звезд семь, а на самом деле их девять и тысячи, которых мы не видим.

А однажды ночью они увидели, что в их сторону едет по грунтовке грузовик. Джинни выпрямилась, расправила плечи и, прищурив глаза, следила за машиной.

Уедем? спросила Д.Э.

Джинни сказала: нет. У нас такое же право быть здесь, как у любого. Она слезла с капота и через открытое окно вынула что-то из ящичка на панели. Потом включила радио и снова села на капот. Радио колледжа передавало джаз, они слушали Чета Бейкера и Нину Симон – труба, рояль, голоса разносились над песками и пропадали за дюнами.

Ты запомни эту ночь, сказала Джинни. На глазах у неё были слезы. Над бледными песками этого безлюдного уголка земли взошла большая оранжевая луна. Джинни улыбнулась дочери и отдала ключи от машины. Хочешь довезти нас до шоссе? До него тут миль десять по грунтовой дороге.

* * *

Он рассказывает ей, что был в подземелье, так близко к водоносному слою, что чувствовал запах минералов. И вдруг из бокового туннеля появился парень и встал прямо перед ним. Он опешил: тот возник из темноты, – хотя удивляться было нечему. Они стояли и смотрели друг на друга, разинув рты, – два испуганных парня – и Джесси не заметил второго, который ударил его прикладом в левое ухо.

Он не рассказывает Дебре Энн, как стоял и смотрел на двоих с одинаковыми дырками в груди, а в пещере еще звучало эхо выстрелов его револьвера, и он тряс головой, чтобы прогнать онемение в ухе, из которого текла кровь. Как будто вдруг выросла кирпичная стена между ним и миром. И неправильно было бы рассказывать ей, как он просыпается по ночам и думает о них. Братьями они были? И если да, просиживает ли их мать ночи в ожидании сыновей и гадает, что случилось?

Джесси накопил уже почти все деньги, чтобы выкупить пикап, и надеется, что успеет домой до зимы, но одна из танцовщиц говорит ему, что Бумер уехал из города. Она дает ему бумажную салфетку с новым телефоном Бумера и адресом. Он велел прийти, когда соберешь деньги.

Джесси смотрит на номер, написанный под логотипом клуба – смутной фигурой женщины с большими грудями и кроличьими ушами на голове. Пенуэлл, Техас, трейлер за старой бензозаправкой.

Как же я доберусь до Пенуэлла? спрашивает он женщину.

Это всего пятнадцать миль от города. Она ласково проводит ладонью по его руке. Прости, милый, помогла бы тебе, если б могла. И, несмотря на плохую новость, Джесси еще несколько часов ощущает тепло её прикосновения.

* * *

Дождя не было девять месяцев, и разбрызгиватели работают днем и ночью. Если кто согласен слушать, Д.Э. хвастает, что не мылась с середины июня. Только пробегает под ближайшим распылителем – и готово. Это самое лучшее в отсутствии мамы, объясняет она Эйми, а та говорит, что мать не выпускает её из виду ни на минуту.

Эйми на полголовы меньше Дебры Энн, и ресницы у неё такие светлые, что почти не видны. Девочки бегают под дождевателем на заднем дворе у Эйми, лица у них обгорели, конопатые, шелушатся. Когда челка у Д.Э. отрастает так, что лезет в глаза, она изображает овчарку: на четвереньках гоняется за Эйми по двору. Они передают друг дружке пакеты с чипсами, беспечно обмениваются небылицами, песчаными блохами и лишаями. Руки и ноги у них – в укусах насекомых, укусы превращаются в болячки, в струпья, в шрамики. Когда плечи у них приобретают цвет помидора, они сидят в тени шлакоблочного забора, не обращая внимания на мать Эйми, которая то и дело подходит к двери и настороженно оглядывает задний двор. Эйми говорит, что телефон у них звонит всё время. Вчера она слышала, как мать спрашивала кого-то, не надоело ли им, а потом так шваркнула трубкой, что у того, наверное, барабанные перепонки лопнули.