Веселый, молодой голос Коржинского застал Крылова врасплох: он даже выронил из рук свою любимую лупу.

— Где же мне прикажете быть, господин профессор? — проворчал он, досадуя, что уединенным утренним занятиям пришел конец. — На балу в Общественном собрании?

— А хоть бы и на балу! — подхватил Коржинский, не обращая внимания на его недовольство. — Молодой, здоровый, красивый приват-доцент! Будущий профессор. Правда, малость того-с… Оригинал.

Как некое животное некоего Буридана уставился на две охапки сена — и не сдвинешь никакими силами. Что скажете? Я не прав?

Коржинский стремительно прошел по комнате, острым, внимательным взглядом подмечая новые, растущие кипы обработанных листов, заполненные семействами коробки — все в образцовом порядке.

— Скажу, — усталым жестом Крылов снял очки, потер занывшую переносицу. — Не к лицу ботанику называть предмет своих научных устремлений сеном.

— Сено, сено! — засмеялся Коржинский. — И вы это знаете не хуже меня. Мы посвятили свою жизнь сену!

Он обхватил его за плечи, попробовал сдвинуть с места. Не удалось. Крылов стоял, как влитый.

— Ого, ну и медведь же вы! Такого с дороги не своротишь!

Крылов смущенно улыбнулся, близоруко сощурился: что ни говори, а приятно признание его силы. Коржинский делал это так мило, что невозможно было не поддаться на его обаятельную лесть.

— Что, господин профессор, опять вы мне работочку приискали? — лукаво осведомился он, давая понять другу, что хитрость его распознана.

— Приискал, вы уж меня простите, — посерьезнел Коржинский. — Понимаете, какая у меня мысль возникла. Коль скоро вы, скупой рыцарь прелестной Флоры, дрожите над каждым листом, а студиозусы не все с должным благоговением относятся к… сену, то нам следовало бы…

— … изготовить учебный гербарий. Из дублетов, — прервал его Крылов и торжествующе указал на ряд коробок, стаявших отдельно на полу. — Я правильно вас понял, господин профессор?

— Да вы просто колдун! — восхищенно развел руками Коржинский. — Я не успел еще подумать об учебном гербарии, а вы его уже наколдовали. Когда только успели? Ну, спасибо…

— Не стоит благодарности, — уклонился от шутливого тона Крылов. — И никакой я не колдун. Лучше скажите, что ваши лекции?

Как проходят? Я слышал, вашу вступительную «Что такое жизнь?» собираются издавать отдельно?

— Да, в пользу студенческого общежития, — рассеянно ответил Коржинский, поглаживая буйные усищи. — А вот о вас разговор с Гезехусом был… Ректор удивлен, отчего манкируете лекционной деятельностью?

— Я? Я не манкирую, — заволновался Крылов. — Я не люблю кафедры… Что я могу с собой поделать?!

— Вот-вот! И я то же самое говорил Николаю Александровичу. Что, мол, медведь не любит кафедры.

— А он?

— Сказал, что полюбите. Велел готовить курс по систематике сибирских растений, — Коржинский с любопытством посмотрел на лист с кермеком Гмелина. — А то, говорит, так и останется на всю жизнь ученым садовником. И в профессора, говорит, никогда не выйдет…

Крылов облегченно вздохнул: опять выдумщик Коржинский пугает лжеразговором с ректором, не было никакого разговора!

— А и останусь — что в том дурного? — задиристо поддразнил он заботливого друга. — Не всем же иметь такую карьеру, как у вас. Надобно кому-то и черную работу совершать.

Их глаза встретились. Любимец студентов, душа компаний, оратор, что называется, милостью божьей, Моцарт в ботанике, Коржинский первый отвел взгляд. Давний спор. Черная, белая работа…

Он тяготел к теоретической и лекционной работе. Крылов привык все делать своими руками.

Уезжая из Казани, Крылов без сожаления оставил другу основную часть своих ботанических сборов. Коржинский же свою коллекцию оберегает, ревниво подчеркивает собственные права на нее; не любит, чтобы его работа растворялась в общей. «У вас нет самолюбия, — упрекает Крылова. — Наука состоит из личностей. Это о песнях можно сказать: слова безымянного автора. А к периодическому закону химических элементов пристало только одно гордое имя — Менделеев! Я хочу быть Менделеевым в ботанике! Что в этом дурного?»

Старый, давний спор…

Глухо воззвал к началу занятий колокольчик.

— Пора на лекцию, — тихо напомнил Крылов.

Его голос был согрет такой дружеской теплотой, что Коржинский слегка вздрогнул, быстро пожал руку и стремительно покинул Гербарий.

А Крылов вновь приник к своему столу.

Зеленое море жизни виделось ему необозримым. Он спешил уйти в плавание, хотя знал, что никакой человеческой жизни не хватит, чтобы достичь его берегов.

В «зимних садах» Луки Гини сокрыта вечность. Само время таится в этих хрупких стеблях. Его можно взять в руки, вдохнуть ни с чем не сравнимый травяной запах. Его можно передать грядущим поколениям как вещий знак собственной жизни и любви к миру, к людям, ко всему земному.

За работочкой Крылов не заметил, как наступили святочные празднества. 1889 год.

— Что на улицах делается! — жизнерадостно доложил за вечерним чаем Пономарев. — Поют, пляшут, гадают, — Иван Петрович таинственно обернулся на дверь и, давясь от смеха, сообщил: — А Габитыча-то нашего за ряженого приняли! Вы ему, Порфирий Никитич, намедни круглую папаху подарили, так он в ней чистый басурман!

Крылов улыбнулся: Габитов действительно выглядел в обновке препотешно. Да что поделаешь, зима, надобно утепляться, а упрямый Хуснутдин ни в какую не желает признавать сибирские ушанки. Я, говорит, кыпчак, а не сибирский какой-такой… На папаху-то кое-как согласился — татарскую шапочку напоминает. Вообще-то с Габитовым немного хлопот; живет он скромно, трудится с усердием, хотя и без особого умения, после пожара переселился в боковушку при оранжереях и в квартире Крыловых появляется редко. Не сразу, но сблизился с местными татарами, и теперь время от времени посещает мечеть.

— Идем мы с ним, значит, по Обрубу, а там — войнишка! — продолжал развлекать рассказом Пономарев. — Обрубские с парнями с Юрточной горы сшиблись. Чуть и нам бока не намяли… Ребятишки кричат: «Ахметка! Ахметка! Бей его!» Габитыч рассердился, за ними, а они отбегут — и дразнят…

— Да, этот разбойник Ахметка всюду чудится, — поддержала разговор Маша. — Говорят, в городе опять кошева появилась?

Как-то в начале зимы Маша явилась свидетелем сцены, от которой до сих пор находилась в страхе. Шла она днем по деревянным мосткам вниз от Почтамта. Народу много — воскресный день. Вдруг раздались испуганные голоса: «Кошева, кошева!». Люди заволновались, кто-то побежал, оборвался с мостков… В это время на улице появилась кошева, запряженная в тройку сытых коней. Она летела с горы. Какой-то человек с темным, перекошенным лицом, до половины замотанным черным платком, стоял в полный рост, держа наготове длинный крюк.