Мартьянов засмеялся и пошутил: «В таком случае лучше всего исследовать горы — вот уж они действительно прикреплены к месту! А растения движутся». И привел в пример семянку василька, которая весной и осенью ползает, благодаря волосистому хохолку. «Растения могут даже странствовать, переплывать океан, — добавил Николай. — Крапива, подорожник проникли за европейцами всюду. Американские индейцы так и называют подорожник: след белого.

Крылов в свою очередь отшутился, сказав, что растения не только ползают, но и летают, как семенные плодики клена, березы, как шапка одуванчика. Словом, увел разговор. Он и сам тогда, честно признаться, не знал толком, почему стал именно ботаником. Ведь любил же еще, кроме птиц, и химию, и фармацию. Вполне мог бы сделаться и географом-путешественником.

И только очутившись в глубине Сибири, став научным хранителем вот этих двух комнат, этих шкафов, он, кажется, начал понимать причину своего нешуточного увлечения ботаникой. И не потому, что «растения щедро рассыпаны на земле, подобно звездам на небе; но звезды далеко, а растения у ног моих», как писал Жан-Жак Руссо. И не потому, что в свое время его поразила медико-ботаническая поэма Одо из города Мена «О свойствах трав». Да, конечно, ее гекзаметр до сих пор торжественно звучит в памяти:

Травы колеблемы ветром, свои стебельки наклоняют.

Травам склонясь, поклонись, эти срывая ростки.

Дивный подарок тебе животворная дарит Природа;

В нем исцеленье твое: травам, склонясь, поклонись.

Зеленое море жизни, колыбель ее — вот как ощущал растительный мир Крылов. Он склонялся над этой колыбелью, испытывая ни с чем не сравнимое счастье узнавания многоликой, всегда прекрасной жизни. Словами он не смог бы передать это чувство, похожее на далекое эхо неутоленного отцовства… Да его никто теперь об этом и не спрашивает…

Давно уже определились судьбы у его друзей. Мартьянов по-прежнему в Минусинске, увлеченно собирает свой знаменитый музей, по примеру которого профессор Докучаев предлагает создавать подобные научные склады повсеместно. А Коржинский дождался-таки приглашения и находится рядом, в Томске, — экстраординарный профессор, любимец студентов и преподавателей. Одним словом, все они уже люди серьезные, занятые делом, позабывшие наивный ригоризм юношеских вопросов…

Крылов отпер ботанический кабинет. Ощутил привычную сухость непроветренных комнат и поспешил раскрыть форточки. Излишняя сухость, как и избыточная влажность, вредна гербариям.

Прошел к своему столу, на котором высилась стопка плотной голубой бумаги и лежало несколько листов с необработанными растениями. Любимая лупа — Цейс, № 33701 — призывно поблескивала темной полировкой. Ах, какое же это счастье — иметь возможность вернуться к своей работе! Только с годами приходит подлинное понимание всей полноты этого счастья…

Он еще раз окинул взглядом свои владения. Изразцовая печь. Желтые краники водопровода: в университете — впервые в городе! — уже действует это чудо техники. Газовые горелки. Новенькая мебель. На дальней стене черная доска для писания мелом. Множество коробок с запасной бумагой: толстой, для монтажа растений, и цедильной, пропускной, клякс-папир, для сушки. Это просто великолепно, что на одной из уральских фабрик удалось заказать такой отличной бумаги! Нужный формат, сорок пять на двадцать девять сантиметров, он изготовил сам. Гербарий будет не только богат по содержанию, но и красив по форме…

Много перечитал Крылов книг и рукописей, прежде чем решить, каким быть сибирскому гербарию.

Он знал, что еще в глубокой древности ученые собирали травы и делали попытки их сохранить. Отец ботаники, Теофраст, сушил цветы на камнях, но они быстро теряли цвет и ломались. И все-таки в ботанической науке известны редчайшие случаи длительного сохранения сухих растений: при раскопках гробницы египетского фараона Рамзеса Второго были найдены цветки лотоса, василька, египетского мака, стебельки ивы. Три тысячи лет пролежали они нетронутыми! Непостижимое количество времени… Утраченная тайна вечности сухих трав…

И только в XVI веке был найден, наконец, способ почти вечного хранения растений. Изобретатель современного вида гербария — итальянец, профессор Лука Гини, директор Ботанического сада в Пизе. Он предложил сушить растения между листами влагопоглощающей бумаги, а затем наклеивать их на картон и собирать в книги.

«Зимою, когда почти все растения погибают, приходится рассматривать «зимние сады». Так называю я книги, где хранятся сушеные растения, наклеенные на бумагу», — писал он в наставлении к собиранию гербариев.

«Зимние сады» стали излюбленным занятием для просвещенных людей не одного столетия, в иные времена — модой. Крылову доводилось видеть в Петербурге старинные гербарии: Энса, врача императрицы Елизаветы, и лейб-медика Петра Первого, архиятера Арескина. Обе эти коллекции — свидетельство высокой любви к своему делу. Каждый лист энсовского собрания окантован краской с золотой полосой, снабжен яркими рисунками, цитатами из книг. А нижняя часть стеблей из гербария Арескина убрана красными накладками из бумаги в виде ваз, так что все вместе выглядело изящным букетом.

Цветок засохший, безуханный,

Забытый в книге вижу я;

И вот уже мечтою странной

Душа наполнилась моя:

Где цвел? Когда? Какой весною?

И долго ль цвел? И сорван кем,

Чужой, знакомой ли рукою?

И положен сюда зачем?

Крылов очень любил эти стихи Пушкина. Но к «зимним садам» относился не как к поэтическому предмету, а как к научной мастерской. В «зимних садах», полагал он, надлежит столь же много, по-черному, до промокшей на спине рубахи трудиться, как и в садах обыкновенных, плодоносящих при помощи рук человека. Работать так, как учит самый великий труженик — естественная природа, без устали наполняющая зеленый мир живым дыханием.

Он пододвинулся вместе со стулом поближе к столу, поправил очки — тесноваты, жмут переносицу, надо бы снести мастеру, да все недосуг… Бережным касанием погладил деревянистые голые стебли кермека Гмелина. «Трудно ты мне достался, милый кермек, — мысленно сказал он, глядя на сине-фиолетовые соцветия, метелочкой распростертые на голубом листе. — Толстый, безлистый. Корень до четырех метров. Гербаризировать тебя — морока…»

Крылов обмакнул перо в тушь и медленно повел каллиграфическую надпись на ярлыке: Limonium gmelinii…

В Гербарии он любил всякую работу: клеить, сушить, резать, описывать… Испытывал подлинное удовольствие от красиво выведенных букв, от аккуратного облика засушенного растения. Например, от созерцания кермека, растения-сибиряка, хорошо уживающегося и на соленых почвах казахстанских степей, таящего в себе, по всей видимости, и лекарственные свойства.

Поскрипывало перо. Бесшумно уходило в таинственное никуда время. Истаивали последние минуты утренней тишины; вот-вот коридоры заполнятся голосами студентов, шумом и движением.

— А, вот вы где, Порфирий Никитич!