Внутри неопределенной по форме вещицы мне виделись ряды строк, скорее машинописных, имеющих приятное отношение к рукописи, нежели отпечатанных типографским способом, хотя я мог и ошибиться, не потому, однако, что сон отнял у меня очки, словно желая с легкой иронией подчеркнуть мою природную моложавость, а потому что он хотел, чтобы я буквы видел неясно. От раскрытой, для краткости назову, папки исходил голубоватый свет, он струился вверх, завораживал.

Я сразу понял, так было заложено во сне, что передо мной идеальный текст.

Не золотая мечта герменевтика, в конце концов справившегося с порочным кругом и оставшегося как без тайны, так и без работы, не обращение к испытанным образцам, с обязательной международной ссылкой на Данте, который при этом становится почтовой маркой с носом, не призыв к магическому словоблудию, плетению словес, как лаптей, усидчивому мастерству, самоиронии и авангарду, и даже не напоминание, кстати, вполне уместное, о запущенном призвании, растраченном на вымышленную фальшь жизни, нет, это было чистое, ни с чем не сравнимое блаженство.

Я не утонул. Я даже не захлебнулся, не закашлялся. Мирно очнувшись в ванне, я продолжал испытывать блаженство. Но параллельно блаженству вновь возникала мысль о носатом Данте, его комедии, которая напомнила мне большой прозрачный кедр, где каждая шишка на широких ветвях была как героем комедии, так и историей героя, и радость уязвленного самолюбия, почти задушевное злорадство по отношению к кедру, который посадил не ты, приблизились ко мне, но прошли мимо. Плавно от комедии я передвинулся к текстам Нового Завета, которые местами действительно находились почти за гранью человеческого таланта; наивный мальчик, Иисус Христос, хотя и там переплетались случайные и вечные моменты. И верно, думал я, несовместимое со вкусом соединение необходимо для идеального текста. Иначе он сохнет. И красота есть баланс между добром и злом, есть равновесие сил, не допускающее победу одного над другим. Если добро объединяется с красотой, зло умаляется, и разрушается человеческая природа, но если зло берет красоту в союзницы, добро выглядит отталкивающе дидактично, и эти качели, которые раскачивает красота, – основа мира. Но я уже отвлекся на мысль, что сам голубоватый свет, исходящий от идеального текста, словно заимствован из мультфильма, как будто нельзя предусмотреть что-то более непреложное, окончательно убедительное, не связанное с диснеевской мультяшкой. Или та изымает из существования простые истины, с которыми спорят умные головы? Форма из детского реквизита была неубедительной до момента, пока я не подумал, что у меня нет альтернативы этому свечению, что сказки состоят из груды алмазов и синих гор, а также рано умерших мамочек, шитья, мачех с зеркальцем, отправляющих падчериц на верную смерть в дремучий лес, и принц-счастьенос, когда всем стало уже не до смеха, является в слишком далеком конце. Мир доступнее описанию, нежели я о нем напридумывал, в этой простоте и заключены его дьявольская сложность, прорехи смыслов и рулетка катастроф, в его игрушечности заложена подлинная жестокость, ведь ее не ждешь в таких декорациях, и потому убивает она наповал и при этом ржет над тобой, одурманенная трупным запашком, что, впрочем, отчасти доказало искусство, не брезгующее приемами пересмешничества. И вот тогда, когда моя мысль, прокрутившись, опять, уже в бодрствующем составе слов, вернулась к заветной папке, я оценил мое видение как предложение не мудрить понапрасну, не отвлекаться на сбор бисера, а довериться и, если тебе в ванном сне показали голубоватое свечение идеального текста, а не вселенскую жопотень, то отключи рассудок, оставь сравнение с кухонной горелкой и, на минуту перестав судиться с мирскими волнениями, прислушайся к утраченной детскости мира и, незаметно для самого себя, дай ей воспроизвестись.

063.0

<ЦАРЬ-ЯЙЦА>

Давно я не был в Кремле и совсем отбился от современности. Но приехали в Москву акимудские друзья, легкие на подъем, и я не придумал ничего лучшего, как показать им Кремль.

Мы чинно позавтракали у меня дома и отправились в Кремль на такси. Это было правильное решение, потому что к Кремлю невозможно припарковаться. Кремль устроен таким образом, что чем ближе приближаешься к нему, тем дальше он тебя отталкивает. Издали он напоминает веселую детскую игрушку, в которую хочется поиграть, но на самом деле игрушка находится за витриной, и, когда протягиваешь к ней руку, ты чувствуешь холод стекла.

Мы хотели с Акимудом перелезть через стену, но оказалось, что здесь это не принято. Мы потыкались в разные ворота, но нас от них отгоняли. Наконец мы нашли какое-то отверстие и стали в него пролезать, но нам объяснили, что нам нужно встать в общую очередь. Тут мы увидели очередь, которую раньше не замечали, потому что она была такой робкой и молчаливой, что казалось, она соткана из черного воздуха. Тогда я подошел к отверстию и сказал, что я хочу пролезть в Кремль не один, а с Послом Акимуд, и мы не можем годами стоять в робкой очереди. На это нам ответили из-за стены, что мы должны поискать отверстие для иностранцев. Мы стали ходить вокруг Кремля в поисках отверстия для иностранцев, но нам никто не хотел его показать, а кто-то сказал, что оно давно уже закрыто. Тогда мы взяли и отчаялись. Но стоило нам отчаяться, как к нам подошел человек и спросил, почему мы так быстро и нетерпеливо отчаялись. Я хотел было объяснить причину, но он сказал, что у него есть специальное отверстие в стене и он готов нас через него провести. Я подумал, что он попросит за услугу большие деньги, которые испугают моего бережливого Акимуда, но человек сказал, что мы ему понравились. Отверстие оказалось очень узким. Приходилось бить друг друга под зад, чтобы проскочить. Только Клара Карловна могла пройти без посторонней помощи. Последний пинок, неожиданно сильный, достался мне именно от нее, и я влетел в Кремль и опрокинулся на стриженую траву. Потирая зады, мы двинулись вглубь Кремля.

Нам думалось, что после таких злоключений в Кремле мы будем совсем одиноки, но оказалось, что по Кремлю ходит много разного народа. Там были женихи с невестами, отставные солдаты и просто люди. Все нюхали вечно цветущие вишни. К нам подошла дама в красном мундире и объявила, что она – наш гид, что она нас уже поджидает с раннего утра. Вместе с ней мы в музеях подивились на царские колымаги. Мы смирились с тем, что экскурсия будет бесконечной. Нам показали немного, но зато очень тщательно. На какую-нибудь икону или просто на описание пола в соборе наш гид обращала такое пристальное внимание, что мы чувствовали себя не то избранниками, не то заключенными. Но наше терпение было вознаграждено.

Я уже, кажется, говорил, что я последний раз был в Кремле… не помню даже, в каком году и в каком качестве. Возможно, тогда я был пионером. А может, меня привозили туда в детской коляске. А все остальные сведения о Кремле я пропускал годами мимо ушей.

Но когда я вышел на главную площадь, ту самую Ивановскую, где веками объявляли указы царей, то почувствовал, что мои представления о Кремле недостоверны.

– А где тут жил Бухарин перед тем, как его…

– Наберитесь терпения! – прикрикнула на меня дама в красном мундире. – Я покажу вам нечто более стоящее.