— А то он не умеет!

— Ну, наш-то уровень повыше будет. Кстати, у меня для тебя хорошая новость, — Бобров изобразил подобие улыбки. — Хомутов скоро уходит.

— Да ну?! — поразился Иван. — И куда?

— В банк какой-то. Юристом. Папенька пристроил. Не повезло банку… Так что потерпи немного.

Иван кратко доложился по остальным своим делам. Повисла пауза. Бобров налил из графина воды в стакан, запил таблетку и шумно вздохнул.

— Я могу идти? — Иван почувствовал что-то наподобие клаустрофобии. Захотелось немедленно выйти из кабинета, из здания, на воздух. И чтобы людей не было вокруг. Ну да, размечтался!

— Подожди, Ваня! Скажи, что с тобой происходит?

Бобров смотрел на него пристально, с тревогою, но Иван, который никогда от начальника ничего, кроме хорошего, не видел — не считать же за плохое справедливые рабочие выволочки! — вдруг почувствовал острое раздражение.

— А что со мной происходит, Пал Петрович? — спросил он и подумал: «Неужели это так заметно?»

— Какой-то ты не такой стал. Не нравишься ты мне, честно.

— Ну я же не девица, чтобы нравиться, — он попробовал отшутиться, но Бобров был серьезен.

— Иван, ты только считаешь, что работаешь, а на самом деле ты только… думаешь. Неизвестно о чем. Я понимаю, у всех бывают трудности, неприятности, но… Работа есть работа.

Иван молчал. Что тут скажешь? Он действительно много думал. Известно о чем. О ком… А по Малахову работал Борька Панченко. Хотя это совершенно не его дело. Валевским же вообще, похоже, перестали заниматься. А Хомутов сидит на попе ровно и не волнуется. Что ему волноваться? В случае чего он совершенно справедливо может все свалить на нерасторопность розыска. Вообще-то нельзя сказать, чтобы они с Костей совсем уж ничего не делали. Делали, вот буквально на днях раскрыли два убийства, но рядовых, бытовых. А серийный убийца — это всегда ЧП. И если дело буксует, тогда кажется, что никто вообще ничем не занимается.

— Ваня, я могу тебе чем-то помочь? — мягко спросил Бобров. — Ты ведь мне не чужой как-никак.

— Нет, Павел Петрович, — Иван с досадой тряхнул головой. — Это… личное.

— Ну, тогда разбирайся со своим личным сам, — обиделся Бобров. — И побыстрее, если можно. Пока нас вместе пороть не начали. Мозги-то ведь должны быть!

— А что мне сделают-то? — Иван понимал, что его заносит, но остановиться не мог. — Выговор объявят? Так не за что. Звание по моей должности — потолок. Премии лишат? Зарплату вовремя не платят, какая тут премия! А что касается мозгов, то один мальчик после травмы умудрился три года вообще без мозга прожить, научно признанный факт. И ничего.

— Ты, Иван, не хами! — начальник побагровел. — Я смотрю, нельзя с вами по-человечески. Нет совести ни грамма! Садитесь вот сюда, — он похлопал ладонью по борцовской складчатой шее, — и едете, ножки свесив. Все, свободен.

Шеф раскрыл папку с бумагами, давая понять, что аудиенция окончена. Иван постоял секунду, глядя на лысую макушку Боброва, и вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.

— Проходите, — Женя посторонилась, и он вошел в квартиру. Столько раз представлял себе их встречу, а сейчас растерялся и не знал, что сказать. Молча повесил куртку на крючок и, прежде чем Женя успела его остановить, снял ботинки.

— У меня тапочек нет больших. Пойдемте в комнату, там ковер.

Она была такая, какой он ее запомнил, — и не такая. Тогда она казалась сонной, мягкой. Сейчас — наоборот: резкой и порывистой. Движения нервные, быстрые. Короткие темно-каштановые волосы растрепаны, ни грамма косметики. Большие глаза смотрят настороженно. Черные лосины, широкий длинный серый свитер, шерстяные носки, шлепанцы. Иван знал, что Жене двадцать пять лет, но в тот раз она выглядела совсем девчонкой. А сегодня — зрелой женщиной, по крайней мере не моложе Галины.

Комната была небольшая, но не перегруженная мебелью, поэтому она казалась просторной. Диван под серым пушистым пледом, разложенный на манер тахты, невысокий светлый сервант по моде шестидесятых годов, в котором большую часть полок вместо посуды занимали книги. В углу, на невысокой больничной тумбочке, примостился переносной черно-белый телевизор с рожками комнатной антенны. У журнального столика, покрытого полосатой салфеткой, стоял одинокий стул с потертой обивкой и опасно тонкими ножками. С серванта почти до самого пола, покрытого кремовым в коричневых цветах ковром, свешивалась сочная зеленая борода «березки». Бледно-желтые обои делали комнату светлой и солнечной, хотя окна выходили на север.

Он сидел на диване, смотрел на Женю и не мог вспомнить, зачем приехал.

— Извините, Евгения…

— Женя. Вы и сегодня от чая откажетесь?

— Нет, не откажусь.

Он, наверно, и от стрихнина бы сейчас не отказался, лишь бы не уходить подольше. Впрочем, тогда все равно пришлось бы уйти… совсем.

Женя включила электрический чайник, принесла с кухни «Липтон» в пакетиках, розетку с абрикосовым вареньем, вазочку с конфетами. Достала из серванта разрисованные цветами чашки. Иван любовался ею. Девушка почувствовала взгляд, обернулась. То ли нахмурилась, то ли улыбнулась.

Ивану казалось, что он спит и видит сон. Еще утром он даже надеяться не смел, что снова увидит ее. Ему, словно школьнику, оставалось только мечтать, что она вспомнит что-то важное и позвонит. Или не вспомнит, но все равно позвонит — просто так. А может, он встретит ее случайно. На улице. Или в магазине. Предложит подвезти ее до дома. А она пригласит его зайти… Час назад он позвонил сам и попросил разрешения приехать. Женя даже не спросила зачем. Просто сказала: «Приезжайте». И вот он здесь. Сидит на диване и смотрит, как она разливает чай. Молча, ничего не спрашивая, только посматривает искоса, а руки подрагивают, вот разлила несколько капель…

Надо достать фотографии, показать. Иван знал, что Женя все равно не узнает ни Малахова, ни Валевского, она сама сказала, что лица совсем не разглядела. Но Бобров — спасибо ему! Или не спасибо совсем? — подбросил повод, чтобы встретиться с ней. Как со свидетельницей.

Молчание затянулось и стало, наверно, просто неприличным. Ощущение нереальности, сна нарастало. Хочешь что-то сделать, сказать — и не можешь, тело будто чужое, не слушается. Ужас и восторг — одновременно. Такого с Иваном еще никогда не случалось, даже когда он впервые остался наедине с девушкой, в которую был влюблен.

Женя сидела на краешке стула, разглядывая чаинки в своей чашке. Передалось ли ей напряжение Ивана — или она была такой с самого начала? Он не знал. Казалось, она очень спешила, бежала, но вот присела на минутку выпить чашечку чая, сейчас допьет, сорвется — и поминай как звали. «И я ее не удержу!» — подумал Иван. Таким беспомощным он не помнил себя с тех пор, как умер отец. А Женя продолжала молчать.

— Женя, я привез вам несколько фотографий… Я помню, вы говорили, что не рассмотрели того мужчину, но мало ли… А вдруг вам только кажется, что ничего не увидели, а посмотрите на фотографии и вспомните.