Вечер Максим провел в деревне. У Ефима. Возвращаться домой не было смысла. До отъезда к озерам-порталам оставалась пара часов, из которых большую часть времени он потратил бы на дорогу домой и обратно. Правда, хотелось кушать, но Ефим обещал приготовить ужин перед отъездом. Свят вызвался сходить в магазин за пельменями, потому что категорически не любил готовку в исполнении Ефима. А Гоша и Максим остались не у дел.

От нечего делать они решили сходить на кладбище. Точнее, это Максим решил туда сходить, а Гоша за ним просто увязался. Макса всегда интересовали старые могилы. Он любил в одиночестве бродить среди них и размышлять над тем, какими люди были раньше, чем жили, о чем мечтали. Эти мысли его успокаивали. И подбадривали. Благодаря им он ощущал, что перед ним открыты все дороги. Потому что он жив.

Об этом своем интересе он особо не распространялся. Не то чтобы он его стеснялся. Просто, это было, мягко сказать, немного необычно. Особенно для ребенка. Поэтому он всякий раз придумывал разные поводы посетить очередную божью делянку. Например, желанием отыскать могилу советского кинопутешественника во времени Коли Герасимова, чтобы воздать ему почести. Или банально навестить бабушку.

Вот и сейчас свое желание попасть на старое деревенское кладбище он объяснил краеведческим интересом. Это было наиболее часто используемым им поводом. Как правило, такое объяснение не меняло у его знакомых мнение, что с Максимом что-то не так. Ведь краеведение традиционно считается среди большинства обывателей незаслуживающей внимания областью знаний. Всем уже давным-давно известно, что нет пророков в своем отечестве, так же как нет ничего интересного в окружающих лесах, полях, озерах и реках, кроме как возможности отдохнуть и с пользой провести время, насобирав, наловив, настреляв разных даров природы. И в этом плане кладбище явно проигрывало первенство по привлекательности среди мест проведения досуга. Для всех, кроме Максима.

Кладбище располагалась на горе. Топая вверх, Максим размышлял над тем, каково это жить, когда напротив твоего дома напряженно замерли старые деревянные кресты и гранитные плиты. Бывает ли страшно от такого соседства? Не врываются ли в тихие домашние вечера какие-нибудь непонятные потусторонние звуки? Не заглядывают ли чаще положенного в мирные сны силуэты давно упокоившихся знакомых, друзей и родственников? Приводит ли такое торжественное соседство в порядок мысли, склонные постоянно скатываться к насущным проблемам? Может быть, кладбище за забором помогает правильно расставить жизненные приоритеты, заставляя чаще размышлять о тщете всего сущего. А может, никто тут особо и не заморачивается на все эти темы и просто живет себе обычной жизнью. Точно так же, как если бы за забором располагалось не заросшее старыми елями и вязами вечное напоминание о зыбкости человеческого бытия, а, например, футбольное поле. Наверняка местные заглядывали бы на него погонять мяч не чаще, чем сейчас посещают могилы своих предков. И уж сто процентов раздражались бы во время громких ребяческих баталий, точно так же, как сейчас во время многолюдных Пасхи и Радоницы.

Ворот у кладбища не было. Так же, как не было общего забора. Прижавшиеся вплотную друг к другу оградки наружного ряда могил восполняли этот недостаток. Кроны растущих здесь деревьев как будто зеленым куполом накрывали кладбище, отсекая свет заходящего солнца, все звуки, а заодно и такую близкую, но уже не достижимую мирскую жизнь. Однако редкие красные лучи светила все же пробивались сквозь ветки и листья, создавая ощущение возвышенной легкости этого места. Как будто бы все здесь похороненные отправлялись прямиком в рай. По вот этим самым прозрачным тоненьким солнечным лучикам.

Кладбище во многих местах заросло крапивой и снытью. Кое-где потрепанные временем кресты и могильные плиты торчали под разными углами, как будто чураясь скромных поросших травой холмиков, с которыми они уже не хотели иметь ничего общего. А где-то, наоборот, памятники основательно обустроились, оборудовали себе лавку и столик, нарядили холмик в гранитную цветочницу с яркими искусственными цветами. А некоторые вообще раскидали по всему участку тяжелые бетонные плитки, под которыми надежно покоились не только бренные кости, но и невероятно живучий пырей.

Разномастные металлические оградки немного суетливо жались друг к другу, образуя неровные улицы и узкие кривые проулочки. За ними покоились целые роды. Все эти Романовы, Малинины, Волковы. Они степенно возлегали стройными рядами, выставив над собой скромные, но крепкие бетонные памятники ХХ века с тусклыми черно-белыми фотографиями. И это ещё хорошо, если так. Где-то не было и фотографий. Только буквы и цифры. Встречались между этими солидными родовыми захоронениями и скромные одиночные могилки с необычными для здешних мест фамилиями — Куставлетов, Клетенберг, Шендер, владельцев которых волей судьбы занесло на это древнее старообрядческое кладбище.

Местами встречались старые щербатые, похожие на гробы, могильные плиты, вырезанные из известняка. Было видно, что большинство из них находятся не на своем месте. Некоторые валялись в зарослях крапивы, заваленные старой скошенной травой и мусором. Какие-то без всякого порядка оказались свалены рядом с гигантским пнем. Сквозь мох и вековую грязь проглядывала церковнославянская вязь, иногда угадывались русские слова, где-то были высечены кресты и вооруженные костьми черепа, укоризненно и молчаливо взирающие на неблагодарных, забывших отеческую память потомков. Это было поруганное в советское время имущество покойников из XIX века.

Кладбище вызывало странное ощущение. Благоговение вперемешку с замешательством. Строгость и величие в сочетании с запустением. Это ощущение крепло по мере приближения к центру кладбища. Там горделиво возвышался черный гранитный постамент, окруженный разваливающейся кирпичной оградой, с которой давным-давно кто-то стащил чугунную решетку, и ее покореженные остатки в предсмертных судорогах ещё цеплялись за густой кладбищенский воздух.

На постаменте был установлен самый большой из здешних памятников. Черный гранитный прямоугольник, напоминающий гроб, на котором большими буквами было выбито: «Ефимъ Федоровичъ Ковалёв». Ни плохо скошенная крапива внутри кирпичной ограды, ни прорвавшийся прямо сквозь кирпичную кладку ясень, ни время не смогли поколебать величие этого места. Величие, почти забытое в нынешней России. Величие, о котором теперь напоминали только твердые знаки в конце слов. А ещё строгие и трогательные эпитафии и бесконечная вера в Господа Бога, внезапно утраченная в 1917-м.

Максим вопросительно посмотрел на сопровождавшего его Гошу.

—Прадед,— ответил тот, угадав вопрос участкового,— владелец местной серповой фабрики. Полный теска. Богатый купец. Старовер. Тут все могилы Ковалёвых. Если побродить по кладбищу, можно еще парочку найти. Их местные поселковые не рискнули в свое время тревожить, детей в основном.

—Ясно,— кивнул Максим, разглядывая расположившиеся вокруг черного исполина памятники попроще.

Некоторые из них действительно были не на своем месте. Максим задержался на несколько минут у этой фамильной погребальницы, пытаясь прочувствовать, каково это, как Ефим, хранить память многих поколений своих предков. У самого Максима, как и у многих русских, уже не было своего рода. Отмена крепостного права, революция, коллективизация, репрессии, две мировые войны, эмиграции стерли древние дворянские роды и перемешали старые крестьянские семьи, а урбанизация их окончательно добила. Про своих предков Максим знал только то, что его дед со стороны отца был детдомовским, а бабка приехала из Украины. А со стороны матери — дед потомственный военный, родом откуда-то из Сибири, осевший во Владимире после демобилизации в 1948 году, а бабка — из местных раскулаченных крестьян. О прадедах Максиму практически ничего известно не было.