это. Потому что незадолго до этого случилась некрасивая история в борделе у Клары Ивановны.

По гримасе полковника Мурин видел, что напоминание о той истории не доставило удовольствия.

— У Прошина, таким образом, на момент преступления была репутация. Репутация человека, который мог его совершить.

— Голубчик, там было нечто посущественнее репутации: труп. Кровь. Я видел это своими глазами. Разбитый череп. Разорванное платье.

— Разорванное на спине!

— Откуда вам знать?

— Это заметили дежурные, которые прибыли с вами. И один из них заметил еще кое-что: подсвечник, которым и был нанесен роковой удар.

Полковник скривился:

— Я тоже его заметил. Отвратительно. В крови, в мозгах, даже с клоком волос.

— Да, да, все указывало на ярость нападения. Кровь, мозги, волосы. Кроме одного: подсвечник стоял на столе.

Глаза полковника стали на миг оловянными: они обратились к воспоминаниям.

— В самом деле? Не уверен… Как будто бы стоял…

— Мы иногда замечаем странные вещи, не отдавая себе в этом отчета. Один из дежурных сказал мне: «C тех пор мне противно было ужинать в ресторане». Почему? Не могут же у конного гвардейца быть воображение и нервы, как у артистки. Конечно же нет. Это и не была игра воображения. Ужин в ресторане внушал ему отвращение, потому что офицер смотрел на свой ростбиф, а видел то же, что и в буфетной игорного дома, куда его вызывали: кровь — и свежую скатерть. Проломив жертве голову, негодяй поставил окровавленный подсвечник на стол. Но это не вяжется с состоянием Прошина, каким его все рисуют, судя по положению, в котором обнаружили: пьяного, обезумевшего, яростного. Нанеся зверский удар, он бы отшвырнул подсвечник. Он бы его выронил, забыв о нем в ту же секунду. Но он бы не поставил его аккуратно на стол. Прошин, и это совершенно неоспоримо, был пьян до бесчувствия, когда в буфетную вошли очевидцы.

— Хм. Как будто бы. Но он мог убить, когда был пьян очень, но еще не слишком. Поставил подсвечник. А потом со страху накидался еще больше, прямо там, в буфетной. Пока не свалился с ног. Со страху — или просто потому, что там батареями стояли открытые бутылки.

Мурин предпочел не спорить.

— Допустим, — пожертвовал он пешкой. — Перейдем к другому пункту. Почему? Почему он ее убил.

— Ах, мы все хоть раз испытывали это чувство. И вы, и я. Женщина вам отказывает. Вы злитесь. Но вы отвешиваете ей поклон и отчаливаете. А тут — вам отказывает какая-то паршивая проститутка…

— Жертва не была проституткой! Она даже женщиной не была!

— Что, простите? — изумился полковник. — Уж не задирали ли вы трупу юбки?

— Не я, не вы, не дежурные. Мы же люди comme il faut, нам бы это и в голову не пришло. Никому бы не пришло. Труп не стали вдумчиво осматривать. Просто похоронили. У нас ведь тут не Сюрте.

— Что, простите?

Мурин вспомнил совет Ипполита не хвалить французов и со стыдом ему последовал:

— Я говорю, труп никто не осматривал в свете установления истинной картины происшествия. Но те, кто обмывали его к погребению, не могли не увидеть, что это тело мужчины.

— Виноват. Как вы сказали?

Мурин кивнул.

— Убитый — мужчина?

— Мужчина. Спросите тех, кто обмывал. А не отыщете их, так могила еще свежа. Скорее всего, она находится на Охтинском кладбище. А может, и нет. Убитый был состоятельным человеком.

Полковник Рахманов схватился за виски, начесанные вперед, как у императора, которому подражали все, кто хотел сделать карьеру.

— Б-боже правый. Погодите. Вы уверены? А платье? А шаль? А длинные волосы?

Мурин закатил глаза. Кашлянул.

— Вспомните князя Додурина. Вспомните девицу Александрову. Люди, которые отрицают и отвергают пол, в котором родились, существуют. Дело не в этом. Все знали этого человека как женщину. Видели разорванное платье. Сделали вывод, что Прошин пытался изнасиловать. Таков механизм человеческой мысли. Человека просят снять штаны, человек немедленно думает о своем благонамеренном.

Ротмистр скромно опустил рассказ о своем страхе перед китайцем, страхе, который и высветил для ротмистра закономерности этого механизма.

— Прошин сам всячески отрицал, что покушался на эту… особу.

— Прошин… Он же не помнит ничего.

— Не помнит. Он говорил о некоем чувстве, что этого не было и не могло быть. Он встретился с убитым как игрок. А не как посетитель борделя.

— Уф, Мурин… Ну подкинули вы мне… А есть у вас что-нибудь, кроме ваших мыслительных построений? Я не говорю, что ради истины не готов пойти на отворение могилы, но…

— Бритва. В квартире убитой… кхм, убитого, я увидел бритву. Тогда как в шкафах висели только дамские платья, и ничто среди вещей не указывало, что здесь обитает еще один человек, мужчина.

— Ну бритва, — потянул полковник Рахманов. — Мы все знаем, что дамы бреют себе подмышки. К балам и прочему. Виноват, вы неженатый человек, от вас эти тайны еще пока укрыты романтической дымкой. Но дамы это действительно делают, ротмистр.

— Я знаю, полковник, что дамы это делают и зачем они это делают.

Мурин боялся, что покраснеет, потому что вспомнил черную щетину, которая пробивалась у Нины в подмышках, как правило, на второй-третий день после бала; он находил это страшно забавным…

— Я обратил внимание, что в шкафах этого несчастного были только платья с длинными рукавами. И ни одного бального.

— Бог мой… Но зачем вы туда потащились? В жилище, я имею в виду… Да еще шарили по шкафам этого… человека.

— Я искал вексель.

— Что?

— Прошин накануне играл. И счастливо. На тридцать тысяч.

Полковник не удержался, присвистнул.

— Недурно. Но только какую роль это здесь играет?

— Роль истинной причины преступления. Ради тридцати тысяч убийца на него пошел. Этого векселя нет ни в бумагах Прошина. Ни в его холостяцкой конуре, ни в доме у его тетки. Ни в бумагах жертвы.

— А эта… Этот… Одним словом, жертва… Фу-ух. Ну подбросили вы мне дельце, ротмистр.

— Корнет Прошин тоже жертва. И если мертвому ростовщику уже нельзя помочь, то корнет ждет помощи.

— Да, но все же может быть убийцей.

— Как?

— Ну, он же не знал, положим, что эта… этот… Тем более если был пьяный. Хвать ее за это место. А там, значит, вот такущий уд. Разозлился. Пьяный. Впал в бешенство. Тюк.

— Осмотрите Прошина сами. Он сидит под замком. На нем ни царапины, ни синяка. А ведь жертва был мужчиной. В женском платье. Но мужчиной. Он защищался. Он дрался. Его одежда была разорвана, когда его нашли. Это — и еще кровь.

— Вот. Крови там было — не то слово. Когда мы